Ботфорты капитана Штормштиля - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/32
• Следующая

— Иди, втоРой конец лови, — сказал он Тошке. Сможешь?

— Смогу.

— Давай...

Они проработали все утро. у берега, крепко притянутая канатами к причальным тумбам, высилась серая махина крейсера. Палубные надстройки и мачты были уже срезаны, орудия сняты. Крейсер стоял пустой и мрачный, как брошенный дом. Черная тень падала от него на испачканную мазутом гальку.

— Я его знаю, — сказал Ерго, словно крейсер был человеком. — Старый очень. Скорость плохая. Но ничего, всю войну плавал. Сколько раз нас прикрывал. Я на военном транспорте тогда ходил, боцманом. Вот до сих пор и зовут: боцман Ерго. А тебя как зовут?

— Тошка. То есть Антон. Антон Топольков.

— Тошка лучше. Я почему тебя никогда не видел? Всех здесь знаю, а тебя не видел...

— Я недавно приехал. Три недели назад. Раньше мы в другом месте жили. Далеко отсюда. За Волгой, в Нефтегорске.

— Угу, ясно. В хорошее место переехал. Сколько тебе лет

— Тринадцать в мае исполнилось. Четырнадцатый пошел.

— А почему такой маленький, белый, худой? Надо меньше за книжкой сидеть, больше руками работать. На лодке грести, плавать, сети тащить. Рыбу ловить умеешь?

— Да вот пробую все. Только не клюет что-то.

Тошка достал из кармана купленную в магазине удочку: шелковая леска с с поплавком, грузилом и крючком. Ерго покрутил ее в пальцах, покачал головой, потом колупнул ногтем остатки засохшего на крючке дождевого червя.

Ты что, рыбу за дурака считаешь, да? Зачем морская Рыба будет земляного червя кушать? Где она его возьмет? Это интеллигентная удочка, ее для курортников в магазине держат. Ты пойми — такую леску за две мили в воде видно. А рыба, она тоже, Тошка, жить хочет, Ей другая еда нужна — мидии, креветки, морской червяк. Его кефаль любит. И леску из конского волоса плети. На Турецком базаре сколько хочешь есть. Дешево продают, дешевле этого. — Он вернул Тошке удочку. — Ладно, чего краснеешь, ты же не знал. Я тебя научу, приходи. Ты парень ничего...

Морских червей копали за волнорезом. Здесь было тихо. Из большой, покрытой слизью трубы узеньким ручейком вытекала густая темно-бурая жидкость. Вода вокруг была грязной и пенистой.

— Ну и вонь, — Тошка зажал ладонью нос.

— А ты что, червей в кондитерском магазине захотел копать? — Бобоська скинул тапочки, вошел в воду. Ноги по щиколотку уходили в вязкий ил. Он взял у Тошки лопату, копнул и осторожно вынул ее из воды. Вонючая жижа стекала с лопаты черными густыми струями.

— Быстрее ищи! — крикнул Бобоська. — Уйдет червяк! Тошка, морщась, копался кончиками пальцев в иле. Нашел четырех червей, положил их в баночку.

— Кончай рожи строить! — обозлился Бобоська. — Тоже мне рыбак. Тебе рыбу на мармелад ловить, вот тогда бы приятно пахло.

— Да ты здесь, небось, лет пять уже промышляешь, а мне впервой.

— Восемь лет, — поправил Бобоська и, порывшись в кармане, вынул смятую пачку папирос.

Тошка познакомился с Бобоськой в Старой гавани совершенно случайно. Как-то раз его окликнул коренастый черноглазый паренек в тельняшке.

— Эй, слушай, кoрма у тебя есть?

Говорить «наживка» или «насадка» в Старой гавани считалось неприличным. Право хождения имело одно слово: «кoрма». Под ним подразумевалось все: и креветки, и морские черви, и нарезанная полосками хамса, и мясо мидий.

— Есть, — ответил Тошка и протянул пареньку горсть уснувших креветок.

Через полчаса тот попросил закурить.

— Я не курю. — Тошка, как бы сожалея, развел руками.

— Мама не позволяет?

— Да нет. Не хочется.

А мне хочется. — Бобоська сплюнул в воду. — Ерго не дасг. И просить не стоит. Не даст. — Он замолчал, подергал леску, пытаясь отогнать от крючка настырную морскую собачку — небольшую темно-серую рыбешку, прожорливую и несъедобную.

— У тебя, может, есть копеек тридцать, а?

— У меня рубль мелочью, — ответил Тошка. — Тебе нужно?

— Дай, папирос купить. Я рыбу продам, верну.

— Пустяки! — Тошка вынул из кармана гривенники и медь. Протянул Бобоське.

— Это ты выручил! По-моряцки. Подержи-ка мою леску, пока я смотаюсь за куревом...

Потом они встречались в Старой гавани почти каждый день. Здесь, под настилами причалов, было не так жарко. К тому же всегда хорошо брались ставридка и кефаль. А однажды подошла стайка длинных, похожих на змей рыб. Они плыли у самой поверхности, неторопливые, с длинными зубатыми рыльцами.

— Игла! — прошептал Бобоська. — Скусывай грузила, режь хамсу! Быстрей, уйдут ведь!

Он первым нацепил на крючок серебристую ленточку. Осторожно бросил в воду, потянул на себя. Ближайшая игла лениво повела узкой головкой. Тошка не дыша следил за этой странной на вид рыбой. Вот она шевельнула плавниками и вдруг, словно стрела, рванулась вперед. Р-р-раз! Бобоська подсек и уже через секунду, зажав иглу в руке, вынимал крючок из ее усеянной мелкими зубами пасти.

— Как у крокодила!..

— Игла подошла? — спросил Ерго с берега. — Хорошая рыба. Если шуметь не будете, много поймаете. Вы ей кoрма бросьте. Стая остановится, дальше не пойдет.

...Однажды Бобоська пришел в Старую гавань под вечер. Тошка уже кончил ловить и, смотав леску, нанизывал пойманную рыбу на проволоку.

— Чего не ловил сегодня? — спросил Тошка.

— Отловился, — нехотя ответил Бобоська. — С завтрашнего дня работать буду. В красильне, у Серапиона. Тетка уже договорилась с ним.

— А как же школа?

— Чего школа? Семилетка есть — и хватит...

Бобоська жил у тетки, в маленьком домике, неподалеку от порта. Домик был собран из старых шпал и обшит снаружи листами жести. Цепляясь за протянутые веревки, ползли по его стене узловатые лозы винограда. Шершавые листья, преодолев карниз, расползались по крыше. От этого весь дом казался зеленым.

Бобоськина тетка, толстая, сердитая женщина лет пятидесяти, торговала на Турецком базаре рыбой, креветками и цветами. А осенью еще и перепелками. По воскресеньям она не прочь была распить с товарками бутылочку виноградной водки. И тогда добрела, вздыхала и, вытирая глаза концом фартука, говорила:

— Вот когда был жив Степан, Бобоськин папаша...

Отец у Бобоськи был моряком. Он плавал на танкере. И однажды — это случилось перед самой войной — не вернулся из рейса.

— Пожар на танкере произошел, — рассказывал Бобоська. — В Средиземном море. А знаешь, что такое пожар в открытом море? Да еще на танкере. Взорвет все, и только мазутное пятно на воде останется.

— И что, взорвался танкер?

— Нет, потушили. А отец умер от ожогов. Он в самом огне был и с ним еще трое. Огонь сбили, а сами потом... В общем, от ожогов.

Бобоська долго молчал, глядел куда-то в сторону, прищурив темные глаза.

— А мать у меня фельдшерицей работала. Как война началась, пошла медсестрой. Под Керчью была с десантом. В Севастополе тоже. И в Туапсе, когда немец с гор нажимал. А потом, в конце войны, в Дунайской флотилии. Она отчаянная у нас была. Через год, как война окончилась, моряк один приезжал к тетке. Мичман. Орденов у него девять штук. Привез чемодан, вещи там разные мамины. «От сестрички, — говорит, — от нашей, от Нюры осталось. Примите, мамаша, на сохранение». В прошлом году еще раз приезжал. Мне форменку подарил и ботинки новые. «Хорошая у тебя, — говорит, — мать была, пацан. Геройской жизни человек...»

Тошка слушал Бобоську, и какие-то совсем непривычные, взрослые мысли приходили ему в голову.

Война не докатилась до маленького поселка нефтяников, в котором он жил. Только почтальоны да кинофильмы приносили в Нефтегорск вести о ней. И вдруг сейчас, через три года после последней сводки Совинформбюро, Тошка снова столкнулся с войной. Война смотрела на него суровыми Бобоськиными глазами.

Тошка вздохнул: «И почему это у него тетка такая?— подумал он. — Злая и скандальная. С Турецкого базара не вылезает...»

Турецкий базар был для Тошки запретным местом. Ходить туда ему не разрешали.

• Предыдущая
• 2/32
• Следующая