Том 4. Письма 1820-1849 - Тютчев Федор Иванович - Страница 63

Помимо этих впечатлений, я встретил здесь и несколько знакомых, в том числе родителей Ивана Гагарина, и, разумеется, неизбежного Тургенева, направляющегося из Москвы в Киссинген, с записной книжкой в руке. Что за человек! или, вернее, что за почтовая лошадь. Чтобы скрыться от него, пришлось бы, пожалуй, уехать по меньшей мере в Китай. — А ты, кисанька, что поделываешь сейчас? По твоим расчетам, ты с 20 числа должна жить в Блицхютте. Закутайся покрепче в свои горы, чтобы возместить для меня отвратительную равнину, в которую я погружаюсь. Поселился ли уже твой брат в Тегернзее? Вот вопросы, за ответом на которые мне следует отправиться за 1200 верст. А как твое драгоценное здоровье? Ты сама понимаешь, что теперь более чем когда-либо ты обязана заботиться о нем. Ты должна проникнуться этим сознанием. Нравится ли госпоже Бёнен у тебя, и бываете ли вы уже у владетельницы несравненной хижины? Кстати, Казимире следовало бы как-нибудь совершить то самое путешествие, которое я совершаю, — хотя бы для того, чтобы подвергнуть окончательному испытанию усердие и таланты Варвары.

Знаешь ли, что из всех моих воспоминаний единственное, чего я никак не могу уловить, — это твое милое лицо?..

Я, несомненно, менее чем кто-либо создан для разлуки. Ибо для меня разлука — как бы сознающее само себя небытие.

24-го. — Мы пробудем здесь еще сегодняшний день. Этим я создаю себе маленькую возможность получить от тебя письмо. Но берегись, если огорчишь меня! Я буду способен уехать отсюда, не попрощавшись с тобой.

Вчера, в канун Иванова дня, здесь был своего рода народный праздник, которым ежегодно отмечается этот день. Весь город высыпал на берега Вислы. Мост был заполнен громадной толпой. В этот день девушки по обычаю бросают в реку венки и по тому, как венки поплывут по течению, гадают о будущем. Вот — слов нет — поэтическая подробность, но если она и имела место, то, к сожалению, была так погребена в толпе и давке собравшихся, что в существование ее приходится теперь верить лишь понаслышке. Что касается избитого и укоренившегося представления об изяществе полек — это другое дело; это более чем слух, это — очень приятная действительность. В здешних женщинах, действительно, есть особое изящество, и в говоре и в звуке голоса — своеобразная нежность, о которой голос госпожи Вышковской дает далеко не полное представление.

Окрестности Варшавы не лишены прелести, хотя и расположены на равнине… Однако я замечаю, что впадаю в тон присяжного туриста… Итак, прощай, моя кисанька. Нежно обнимаю счастливую Мари, равно как и остальных детей, а Анне напишу, когда Богу будет угодно. Нежно целую тебя тысячу раз.

Тютчевой Эрн. Ф., 29 июня/11 июля 1843

Moscou. Ce 11 juillet. Mardi

Mon cher ange, ma chatte chérie. Je t’écris ces quelques lignes à la hâte pour t’informer de mon arrivée. J’ignorai que c’est aujourd’hui jour de poste et qu’il n’y en aura plus avant samedi. C’est donc à samedi que je renvoie les détails. J’ai trouvé, heureusement, à mon arrivée à Moscou ta chère lettre qui m’avait précédé. Il ne fallait pas moins pour me refaire des fatigues de l’atroce voyage que je venais d’accomplir. Mes parents, ma mère surtout me charge de mille tendresses pour toi. Elle m’a accablé des questions à ton sujet et s’est de suite appropriée le portrait de Marie. Sais-tu bien qu’au moment où cette pauvre vieille excellente femme s’est jetée en sanglotant à mon cou, le tout premier mot qu’elle m’ait dit a été pour m’annoncer qu’il y avait une lettre de toi. Quant aux affaires, j’ai tout lieu d’espérer qu’elles s’arrangeront à souhait.

Mais encore une fois, à samedi dans quatre jours tu recevras ma lettre d’un volume satisfaisant, pour aujourd’hui je n’ai que le temps de fermer et de t’embrasser toi et les enfants. Ma chatte chérie, l’absence est une affreuse chose.

Москва. 11 июля. Вторник

Мой дорогой ангел, милая моя кисанька, пишу тебе эти несколько строк наспех, чтобы уведомить тебя о своем прибытии. Я не знал, что сегодня почтовый день и что следующий будет только в субботу. Итак — подробности откладываю до субботы. К счастью, в Москве меня ждало твое драгоценное письмо, оно меня опередило. Одно оно способно было развеять усталость от ужасного путешествия, которое я совершил. Родители мои, особенно маминька, поручают передать тебе сердечный поклон. Маминька засыпала меня вопросами о тебе и сразу же завладела портретом Мари. Представь себе, что когда эта добрая старушка, рыдая, бросилась мне на шею — первыми ее словами было, что от тебя есть письмо. Что касается дел, у меня есть все основания надеяться, что они устроятся как нельзя лучше.

Однако повторяю — до субботы. Через четыре дня ты получишь вполне удовлетворительное по объему письмо. А сейчас у меня есть время только на то, чтобы запечатать письмо и поцеловать тебя и детей. Милая кисанька моя, разлука — страшная вещь.

Тютчевой Эрн. Ф., 14/26 июля 1843

Moscou. Ce 14 juillet

Ma chatte chérie, que ne suis-je déjà à la 4^ième page de ma lettre et que c’est un lourd poids sur ma pensée que cette horrible distance qui nous sépare. Il me semble que j’ai tout un monde à soulever pour pouvoir te parler. Voici de ta chère écriture sous ma main, sous mes yeux, et cette chère main qui a tracé ces caractères, que fait-elle en ce moment? L’absence pour qui sait la sentir est une énigme inexplicable.

Hier, le 13, entre deux et trois heures de l’après-midi, j’aurais beaucoup donné pour t’avoir à mes côtés. J’étais au Kremlin. Que tu aurais goûté et senti ce que s’offrait à mes yeux en ce moment. J’en prends à témoin Mr de Custine lui-même qui certes n’est pas suspect. C’est un spectacle unique dans le monde. Je te renvoie au troisième volume de son ouvrage, toi qui sympathises avec Prague, qu’aurais-tu dit du Kremlin.

De là je suis allé visiter la maison qui a appartenu à mon père et où s’est écoulé toute ma première jeunesse. C’était comme un rêve et comme je me suis senti vieux et usé en m’éveillant. Il a fallu me ressouvenir que je t’avais pour m’empêcher de sentir mon cœur défaillir et se dissoudre. Mais il est absurde de chercher à rendre ces impressions-là. Il y en a parfois de bien pénibles. Chaque fois que je suis sur le point de revoir une personne connue, j’éprouve une anxiété indicible. Non, je ne me suis jamais imaginé les ravages que vingt années opéraient sur la pauvre machine humaine. Quel horrible sortilège. Des personnes dont l’aspect des localités avait avivé le souvenir en moi, au point que je m’imaginais ne les avoir quittées que la veille, apparaissaient maintenant à mes yeux à peu près méconnaissables sous la flétrissure de l’âge. Ah l’horreur! Il m’est impossible de regarder toutes ces figures édentées, délabrées et pourtant si connues, sans croire à quelque horrible sortilège. Hier encore j’ai eu un de ces échantillons sous les yeux. C’était mon maître de langue russe que j’avais laissé il y a vingt ans dans la force de l’âge et que j’ai retrouvé avec une petite figure vieillette privé de presque toutes ses dents et grimaçant pour ainsi dire sa physionomie d’autrefois. Je n’ai pu encore me remettre de la secousse. Et ai-je besoin de te dire qu’à chaque secousse semblable mon cœur se serre et se rejette vers toi. Et toi aussi tu vieilliras. Et il me semble qu’en mon absence, tu es plus complètement, tu es plus irrésistiblement livrée à l’horrible action de cette maladie qui s’appelle le temps.