Том 4. Письма 1820-1849 - Тютчев Федор Иванович - Страница 29

Таковы были мои мысли, и мне не нужно говорить вам, милостивый государь, насколько по приезде моей жены я был счастлив узнать от нее, что, приняв это решение, я только предугадал намерения вашего сиятельства и наперед сообразовался с вашими желаниями.

После этого разговор, который я имел с г-жой Обрезковой по возвращении ее из Берлина, снова вызвал во мне недоумение по поводу того, как мне следует поступить. Г-жа Обрезкова уверила меня, что во время аудиенции, которую соблаговолил дать ей государь, его величество высказал пожелание, чтобы отныне, не дожидаясь объявления нового регламента, национальный костюм стал обязательным, — она даже прибавила, что ей было поручено сообщить мне, что представление к туринскому двору должно состояться именно в этом костюме…

Конечно, милостивый государь, я далек от того, чтобы рассматривать слова г-жи Обрезковой как официальное предписание. — Однако ее утверждения столь уверенны, столь определенны, а вместе с тем одно лишь предположение, что такова действительная воля государя, настолько для меня весомо, что я вынужден, к величайшему своему сожалению, умолять ваше сиятельство удостоить меня одним словом ответа, дабы рассеять мои сомнения и обозначить путь, коим я должен следовать.

Если бы ваше сиятельство действительно сочли, что прежний костюм уже неуместен, тогда я постараюсь выиграть время и отложить представление до объявления нового регламента. Итак, необходимо, чтобы этот вопрос был так или иначе разрешен.

Но, прежде всего, я надеюсь, что вы, милостивый государь, при вашей доброжелательности и справедливости, окажете мне милость, поверив в безмерность того огорчения и смущения, которые я испытываю при мысли, что принужден занимать ваше сиятельство такими мелочами. Я со скорбью подчиняюсь необходимости, которую я не создал, но унаследовал…

Что касается серьезной стороны сношений нашей миссии с туринским двором, мне нет нужды уверять вас, милостивый государь, что я неизменно буду следовать тем указаниям, которые вашему сиятельству угодно было дать мне в прошлом году перед отъездом моим из Санкт-Петербурга. Я знаю, какое значение придает наш двор сохранению добрых отношений с туринским двором, и я должен сказать, что расположение, мною здесь встреченное, значительно облегчает мне выполнение этой задачи. Ибо, несмотря на ребяческую распрю, которой так легко было бы избежать, здешний двор, надо признать, питает к нам самые что ни на есть приязненные чувства. Высокие достоинства государя императора глубоко и единодушно почитаются здесь, как, впрочем, и всюду, где господствует принцип порядка и консерватизма. Об услугах, оказанных Россией королевскому дому, вспоминают при каждом случае с искренней благодарностью, не оставляющей желать ничего лучшего. Словом, как сочувствие во взглядах, так и понимание своих самых очевидных интересов связывают нас с этим двором, — и если при данном положении не требуется особого ума, чтобы поддерживать между нами наилучшие отношения, то, напротив, нужна исключительная неловкость или решительное злополучие, чтобы внести в эти отношения хотя бы тень охлаждения или равнодушия.

Дозволено ли будет мне, в подтверждение только что сказанного, добавить подробность, касающуюся лично меня? Перед вашей испытанной благосклонностью, милостивый государь, раскрываю я мысль свою во всем ее чистосердечии… Со времени моего приезда в Турин, а также в самый разгар пресловутой ссоры, я неизменно встречал со стороны всего здешнего общества, и еще более со стороны лиц высокопоставленных как при дворе, так и в правительстве, прием столь ласковый, столь горячий, столь мало соответствующий обычной сдержанности, приписываемой пьемонтскому характеру, что эта приветливость самою своей нарочитостью совершенно заглушала во мне тщеславие, заставляя видеть в ней исключительно то, что в ней действительно было, т. е. выражение политической симпатии, которая, не зная, на кого излиться, обращалась, за неимением лучшего, к моей скромной особе.

Таково положение в настоящую минуту, и что бы ни случилось впоследствии, я всегда буду помнить, милостивый государь, что чиновник, имеющий честь служить под вашим началом, был бы виновен более всякого другого, если бы в своем поведении не сумел бы соблюсти умеренности, приличия и сдержанности. Этим он доказал бы, что совершенно не достоин ценить стоящий перед его глазами образец и следовать ему.

Мне остается выразить только одно пожелание: оно состоит в том, чтобы ваше сиятельство и впредь удостаивали меня своим благорасположением, хотя бы ради того, чтобы я имел возможность заслужить то, которым я был почтен доныне.

Не имея в эту мертвую, ввиду отсутствия двора, пору сообщить ничего особенно интересного, я буду, сообразно с переданными нам распоряжениями, пересылать свои официальные донесения непосредственно в Санкт-Петербург.

С глубочайшим почтением честь имею быть, милостивый государь, вашего сиятельства покорнейший слуга

Ф. Тютчев

Жуковскому В. А., 6/18 октября 1838

Турин. 6/18 октября 1838

Милостивый государь Василий Андреевич!

Отправляя в Вену нашего постоянного трехмесячного курьера, я долгом поставил послать его в Комо, для принятия приказаний его императорского высочества… Не имея сношения ни с кем из окружающих великого князя, простите ли вы мне, милостивый государь, что я вас осмеливаюсь обеспокоить просьбою дать знать как и кому следует о посылаемом курьере?

Я сам, известившись вчера только о прибытии великого князя в Комо, не замедлю туда явиться в надежде, что он не лишит меня счастия или, лучше сказать, — вернее, согласнее с моим теперешним положением, — не лишит меня утешения его видеть.

И от вас, — простите ли вы мне это требование, — и от вас я, вам чужой, почти вовсе незнакомый, жду и надеюсь утешения. Некогда, милостивый государь, я пользовался вашею благосклонностию. И в последнее время, я знаю через кн. Вяземского и других ваших петербургских друзей, вы не раз отзывались обо мне с участием.

Проездом через Минхен вы известились, может быть, о моем несчастии, о моей потере… И та, которой нет… сколько раз по возвращении своем из Петербурга и рассказывая мне про свою тамошнюю жизнь, упоминала она мне про вас… Вот почему, не будучи ни суевером, ни сумасбродом, я от свидания с вами жду некоторого облегчения…

Есть ужасные годины в существовании человеческом… пережить все, чем мы жили — жили в продолжение целых двенадцати лет… Что обыкновеннее этой судьбы — и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить… Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая… и вдруг поймем… и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится.

В несчастии сердце верит, т. е. понимает. И потому я не могу не верить, что свиданье с вами в эту минуту, самую горькую, самую нестерпимую минуту моей жизни, — не слепого случая милость. Вы недаром для меня перешли Альпы… Вы принесли с собою то, что после нее я более всего любил в мире: отечество и поэзию… Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение… но ужасно, несказанно ужасно для бедного человеческого сердца отречься навсегда от счастия. Простите. Вера моя не обманет меня. Я увижусь с вами… Ф. Тютчев