Девять месяцев из жизни - Грин Риза - Страница 41

• Предыдущая
• 41/76
• Следующая

– Да-а-а, – говорю я, пытаясь скрыть – неуверенность в голосе. – Конечно, забудет.

Повисает неловкая пауза, и я решаю сменить тему:

– Ну что ж, со съемками, я смотрю, тебе все удалось.

Джули улыбается и машет рукой операторше:

– Еще как! Я так волновалась. Кстати, покажут уже скоро. На следующей неделе – съемки у нас дома, потом неделю-две будут монтировать, так что Мэгги – это наш продюсер, она, кажется, уже ушла, – сказала, что все увидим где-то в конце января. Лара, ну согласись, это же так здорово!

Никогда не соглашусь, но если женщина час назад родила, надо хотя бы постараться сделать соглашающийся вид.

– Ну, я рада, что тебе понравилось. Ты счастлива, и это прекрасно.

Вот. Я все-таки могу быть милой-хорошей.

– А как прошла вечеринка перед родами? – спрашиваю я.

Джулия тут же расплывается в счастливой улыбке.

– Ой, я тебе сейчас покажу. Потрясающе! Тебе тоже надо это сделать. – Она тянется к столику у кровати и достает большой белый конверт. – Ну, давай открывай.

Я открываю и вижу штук пятнадцать фотографий разного размера – от тех, которые можно носить с собой в бумажнике, до серьезных портретов на стенку. На некоторых только Джули, на других они вместе с Джоном. И на всех – гигантское пузо, в то время как остальные части тела таинственно задрапированы во что-то прозрачное и струящееся. Придется все это просмотреть.

На первой – черно-белый портрет в профиль: Джули, полуобнаженная, в своей прозрачной тряпочке, задумчиво созерцает горизонт, ее выгнутая дугой спина и выпяченный живот напоминают фигуру на носу старинного корабля.

Затем анфас в полный рост: Джули, все еще в тряпочке, лежит на боку, обняв руками живот и взирая на него с улыбкой Девы Марии.

Потом два кадра вдвоем с Джоном: на одном тот же ракурс в профиль, но с коленопреклоненным Джоном, прильнувшим головой к ее животу, и оба мечтательно пялятся на горизонт.

А следующая – просто шедевр: Джули сидит на стуле, Джон на полу у ее ног, спиной к камере, лицом к Джулиному животу. Джонов палец выписывает что-то по ее гигантскому пузу (честное слово, я это не придумала) – наверное, «папа любит тебя». Джули благообразно взирает на него сверху вниз, нежно обняв рукой за плечо.

Я старательно делаю спокойное лицо, чтобы скрыть тот факт, что мне все это кажется омерзительным и неприличным. Закончив просмотр, я поворачиваюсь к Джули.

– Они такие... – я судорожно подыскиваю подходящее слово, – уникальные!

Джули расцветает:

– Конечно, уникальные! И снято великолепно. Женщина, которая снимала, – она еще и режиссер программы, так что она очень понятно объясняла, чего она от нас хочет. В общем, это было потрясающе. Я дам тебе ее телефон, когда домой приеду.

Да, да, да. Именно этого мне и не хватало – запечатлеть самый омерзительным период своей жизни. Большое спасибо. Я уже много лет как ввела полный запрет на съемку себя на всех праздниках-вечеринках, а если я все-таки попадаю в кадр, то эти снимки реквизируются и рвутся на кусочки, как, например, было на первом курсе, когда я решила, что мне очень пойдет перманент.

Наша беседа прерывается стуком в дверь, и в палате появляется медсестра с маленькой Лили Мишель в застекленной больничной коляске. Она паркует коляску около Джулиной кровати, и я заглядываю внутрь. Более подходящее имя трудно было придумать. Она выглядит один в один как Джулин дедуля Макс: вся сморщенная, кривоморденькая и лысая, без зубов, разумеется. Мне тут же приходит в голову, что этим, возможно, и объясняется еврейская традиция называть детей в честь покойных родственников: младенцы выглядят точно так же, как старики незадолго до смерти. Может быть, тысячи лет назад они считали, что покойная родня реинкарнируется в младенцах, и во избежание путаницы давали им такие же имена? Не смейтесь, вполне вероятно.

Вслед за медсестрой в палату вваливается вся Джулина свита (в лице Джона, его родителей и родителей Джули), а за ними толпа папарацци (в основном Джулины сестры, Джоновы сестры и Джоновы бабушки-дедушки), фотокамеры щелкают ежесекундно, три видеокамеры жужжат в готовности запечатлеть каждую секунду жизни Лили Мишель с настоящего момента и до конца жизни. Чувствуя, что Великий Момент близок, операторша вылезает из угла и включает огромную слепящую лампу, а все присутствующие группируются у кровати вокруг меня и Джули. Я понимаю, что не заслуживаю такого почетного места, поскольку я единственная здесь – не член семьи. Это как на свадьбах у друзей: лучше не привлекать к себе лишнего внимания и не усаживаться в первый ряд с молодыми. Я встаю и, нагибаясь, чтобы не столкнуться с бесчисленными камерами, проползаю в дальний угол комнаты, где смогу наблюдать Великий Момент с подобающего для неблизкого родственника расстояния.

Все замерли, взоры обращены на медсестру, которая достает младенца из коляски и под щелканье вспышек торжественно вручает Джули. Младенец пялится на нее несколько секунд, а потом, вполне, кажется, удовлетворившись окружающей обстановкой, припадает к Джулиной груди.

Очень душещипательно. Джон рыдает, Джули рыдает, их родители рыдают, их сестры рыдают, даже операторша, похоже, тоже готова пустить слезу. Джон наклоняется над кроватью и целует в макушку сначала Джули, потом Лили, так что теперь и у меня комок в горле. А еще у меня ощущение, что Великий Момент неожиданно превратился в Жутко Великий Личный Момент, к которому я точно не имею никакого отношения, и мне ничего не остается делать, кроме как пробраться к двери и незаметно выскользнуть из палаты.

По коридору носятся взад-вперед медсестры и посетители, пищат разнообразные электронные устройства. Этот шум и суета мгновенно приводят меня в чувство. О боже, думаю я. Даже не верится, что этот шмальц довел меня до слез.

Может, я еще не совсем безнадежна?

Ладно, а теперь, если вы не возражаете, я бы немного поплакалась на тему того, как я ненавижу людей. Всех. Ради бога, может мне кто-нибудь объяснить, почему каждый случайный прохожий считает своим долгом лезть ко мне с разговорами только потому, что я беременна? Почему? Мне вот никогда не придет в голову пристать к незнакомому человеку, который стоит себе в очереди в овощной лавке, или паркует машину, или ждет столик в ресторане, и завести с ним душевный разговор ни с хрена ни с полхрена.

Я ничего не имею против, если мне скажут привет или предложат помочь донести тяжелую сумку, но как раз этого они почему-то не делают. Куда бы я ни пошла, я слышу одни и те же комментарии, не отличающиеся ни умом, ни оригинальностью: «Ой, смотрите, беременная!» Или: «О-о-о, у кого-то скоро будет ребеночек!» И что, скажите на милость, мне на это отвечать? «Я в восторге от вашей наблюдательности»? Или: «О, спасибо вам большое, а я уж думала, я что-то не то съела».

Затем следует диалог, который повторяется семьдесят пять раз в день:

Случайный прохожий: И когда вы рожаете?

Я: Одиннадцатого апреля.

Случайный прохожий: Серьезно?! У свекрови сестры моего отца/бой-френда/двоюродного деда/племянника день рождения девятого апреля.

Я: О-о-о.

Хоть убейте, я не понимаю, зачем это. Почему они думают, что мне интересно, когда родился их сраный родственник? И какого ответа они ждут? Как это здорово, дайте мне вашу визитку, и, если она родится девятого, я вам обязательно позвоню, чтобы устроить двойной день рождения моего ребенка и свекрови сестры вашего отца/бой-френда/двоюродного деда/племянника? Ради бога!

А что за страсть комментировать мое тело вслух на публике? Как заметно, что вы беременны!У вас такой большой живот! А ноги у вас не пополнели за последнюю неделю? Или еще один комментарий, он мне больше всех нравится: Для беременной вы прекрасно выглядите! Наверное, они думают, что это комплимент, только это, блин, никакой не комплимент. На самом деле это значит: Исходя из того, что вам полагается быть жирной, вы выглядите не самым страшным образом. Однако если бы вы так выглядели, не будучи беременной, можно было бы сказать, что вы выглядите, как полное говно. В жопу такие комплименты.

• Предыдущая
• 41/76
• Следующая