Будущее настоящего прошлого (СИ) - Нюхтилин Виктор Артурович - Страница 23

Ученые сказали — «Еще одно-два таких сообщения, и мы все действительно сойдем с ума. Давайте просто запишем: «В атомном пространстве электрон совершает квантовые скачки» и не будем об этом сильно думать, потому что такого физика никогда не сможет объяснить».

1923 год. Его высочество принц Луи де Бройль сказал — я могу объяснить квантовые скачки. Это происходит потому, что электрон это не частица, а волна, вернее он частица, но он волна, то есть, он волна, но частица, то есть… в общем он имеет волновую природу, кто бы он ни был, и ему просто деваться некуда, как только ступенчато менять радиус орбиты, а не в сплошную изменять его. Потому что если он волна, то круг из волны бывает только с целым числом колебаний этой волны. Такой круг не может, как обычный, растягиваться или сжиматься как резиновый сплошным образом, он может быть только тех радиусов, при которых образуется целое число колебаний его волны, а между этими значениями круга не может быть. Вот и всё! Вы то все думали, что электрон это частичка, которая вращается по орбите и скачет как блоха (хихик!), а электрон это сплошная волна, которая меняет сразу целыми значениями свой радиус в зависимости от своей энергии!

Ученые сказали — «Все сказал? Закончил? А ты подумал, что если электрон у тебя волна, то материя — это что же, тоже волна»?

Де Бройль сказал — ну так, да…Если электрон волна, то да… Если вы так хотите… Лично я ничего такого… просто сказал, если что… Нет, я не подумал! В общем — беру свои слова обратно!

Ученые сказали — «а — всё!!! Уже сказано! Теперь посторонись, потому что мы уже записываем — «материя имеет волновую природу».

Шредингер сказал — я докажу, что де Бройль прав и никаких этих безобразных квантовых скачков в природе быть не может, а механика квантового мира — волновая и никаких частиц там нет.

Гейзенберг сказал — я докажу, что де Бройль не прав, что скачки существуют, и что механика квантового мира корпускулярная и там нет никаких волн, а есть только частицы.

Ученые спросили — «А как это сделаете»?

Шредингер сказал — я создам математическую модель волнового квантового мира, где всё будет правильно описываться и достаточно успешно предсказываться, и этим самым станет ясно, что противоположный вариант Гейзенберга (корпускулярный) абсолютно абсурден, как невозможный.

Гейзенберг сказал — я создам математическую модель корпускулярного мира, где все будет правильно описываться и достаточно успешно предсказываться, и этим самым станет ясно, что противоположный вариант Шредингера (волновой) абсолютно абсурден, как невозможный.

1926 год, Шредингер создал математическую модель волнового мира, где все правильно описывается и достаточно успешно предсказывается, и этим самым стало ясно, что противоположный вариант (корпускулярный) абсолютно абсурден.

1926 год, Гейзенберг создал математическую модель корпускулярного мира, где все правильно описывается и достаточно успешно предсказывается, и этим самым стало ясно, что противоположный вариант (волновой) абсолютно абсурден.

И как раз вот здесь ученые начали говорить — как страшно жить, лучше бы этого не было, пять минут торжества после открытия сменяются десятилетиями горя: все, чего достигли… всё, во что верили… чем гордились… а Эйнштейн сказал — «это конец физики».

А Шредингер сказал — да, не волнуйтесь, это просто запись одних и тех же закономерностей разными математическими аппаратами, а что там на самом деле в природе делается — разве ж кто-нибудь знает? Ой, что я сказал!

Ученые сказали — «Вот именно. Ты бы уже помолчал лучше, чем нам такое говорить».

Гейзенберг сказал — это все получается потому, что создание математических моделей квантового мира у нас всегда предшествовало непосредственному пониманию этого мира. Вместо реального мира мы изучали всего лишь какую-то математическую абстракцию. Увлеклись. Создали математическую ширму, подменив ею реальный физический мир.

Ученые сказали — «Ты плохой! Ты плохой! Мы тебя не любим»!

Так наступил конец физике.

Поймем эту ситуацию правильно — если одна и та же наука, всеми своими самыми передовыми расчетами, в одном варианте говорит, что камень — это огонь, а в другом варианте, что камень — это жидкость, то эта наука исчерпала свои возможности рассказывать нам о камнях, потому что про сам камень она при этом ничего не сказала — этот объект не может быть и тем и другим одновременно. Он что-то третье. Если подобное сказано в отношении самих оснований материи, то нам рассказывают не об этих основаниях. Эта наука в данных вопросах несостоятельна. Эти основания — что-то третье.

И как забавно, что всё произошло в одном и том же 1926 году! Вот и еще одно, можно сказать, статистически невероятное совпадение! Шредингер и Гейзенберг работали в совершенно разных условиях (Шредингер в несравненно более оптимальных). Они шли совершенно противоположными путями и при совершенно разных возможностях (у Шредингера они были исходно более широкими). Они занимали совершенно разные позиции в научной иерархии (Шредингер — маститый физик, Гейзенберг — никому не известный лаборант), а закончили свои работы — одновременно! Представим себе, что было бы, если бы все произошло так, как бывает в жизни, когда в жизни ничто никуда не вмешивается своим тайным Промыслом. Кто-то из них, Шредингер или Гейзенберг, дал бы картину квантового мира (кто-то первый из них), раздались бы фанфары, и началось бы чествование. А в этих условиях другому, тому, кто не успел, просто закрыли бы тему — зачем тратить средства и время на поиск того, что уже найдено и великолепно всё объясняет? Ведь ясно же, если что-то уже объясняет, то противоположное ему и отрицающее его ничего объяснить уже не сможет! Например, если бы Шредингер успел первым, то Гейзенбергу на отчетной конференции его кафедры большинством голосов было бы рекомендовано изменить направление исследования на другое. И он бы никуда не делся, да и не возражал бы. Точно также произошло бы и со Шредингером, опереди его Гейзенберг. Какая-то из этих двух картин квантового мира стала бы доминирующей, а любая другая теперь рассматривалась бы, как альтернативный бред! Но вмешалось Провидение, и теперь мы имеем две равноценные и достойные научные концепции, каждая из которых по отношению к другой является альтернативным бредом! Так работают совпадения и случайности! Они в нужный момент приходят и поправляют непоправимое. И, похоже, у их Хозяина действительно есть чувство юмора…

Официально считается, что ничего страшного не произошло, потому что целый год печали сменился эпохой надежд, когда в 1927 году Гейзенберг всех спас и вывел принцип неопределенности. Этот принцип только потом стали так называть. Сам Гейзенберг назвал его по-другому, он назвал его как-то что-то вроде «принципа неточности». Смысл этого прометеевского шага Вернера Гейзнберга был простым — поскольку знание о природе теперь всегда следует считать ошибочным, то неплохо было бы вывести такой диапазон ошибки, который хоть приблизительно давал бы нам представление хотя бы об отдаленных чертах исследуемого микромира. Сам по себе этот принцип был не концептуальным (какая разница, каков диапазон ошибки в пределах изначально ошибочной картины?), он давал возможность ученым производить расчеты корректным образом именно относительно расчетов. Это был метод, который просто не оставил их без работы. Но любить Гейзенберга от этого больше не стали, потому что герр Вернер никогда не стеснялся сказать, что все это означает не столько конец физики, сколько конец материализму, потому что теперь всем должно быть ясно — с той стороны материи что-то есть.

Гейзенберг вообще — эпохальная фигура в современной науке. Его руководитель Макс Борн сказал, про этого мальчишку — мало образован, но как умен!!! Когда Гейзенберг взялся доказать корпускулярную теорию квантового мира, Борн не отнесся к этому серьезно, потому что дебройлевские волны давали привычную веками непрерывную картину материи без ее исчезновения в одном месте и появления в другом месте во время скачков, и Борн ей симпатизировал. Но он предоставил Гейзенбергу возможность поработать. Когда, через несколько недель, Гейзенберг принес руководителю свои расчеты, Борну плохо стало — он увидел, как его слабо образованный сотрудник… открыл и создал заново матричное исчисление! Борн тут же дал ему в помощь четырех математиков — ты не считай больше, за тебя другие посчитают, зачем велосипеды изобретать? Раз уж ты такой умный, то веди тему, а эти пусть на тебя работают. В наши бы времена такой либерализм научных руководителей!