Мелхиседек. Книга I. Мир - Нюхтилин Виктор Артурович - Страница 6

Мы не любим детских вопросов. А вот и зря. Потому что это именно тот вопрос, который нам сейчас, в начале пути, нужен. Потому что детский вопрос, несмотря на его трудность, — самый правильный вопрос, ибо его конкретность взывает к сути. Знаем ли мы ответы на детские вопросы? По большей части — нет. Следовательно, мы не знаем самой сути окружающих нас вещей, как экскурсовод палеонтологического музея, взявшийся проводить экскурсию в музее изобразительных искусств. Он может рассказать многое о мастерстве художников в точном изображении челюстей, конечностей, мышц и других анатомических принадлежностей персонажей картин и скульптур, однако назначение изобразительного искусства все-таки далеко от задач документальной фиксации физиологических признаков отдельных особей, пусть даже и в красочной, захватывающей форме.

Почему мы не ощущаем постоянной ущербности своих знаний? Как можно жить, не понимая чего-то главного о своей жизни? Почему не ищем сути всего, окружающего нас? Потому что, во-первых, когда мы в младенчестве докапывались до этой сути, взрослые нам не помогли — ничего не зная сами, заставили все принимать на веру. А ребенок очень доверчив. Ему сказали, что его зовут Коля, и он верит этому до конца своих дней. Ему отвечают на все его вопросы — «так надо», и он привыкает к этому ничего не объясняющему объяснению. Привычка становится жизненной позицией. Все, что есть вокруг, — «так надо», лишь бы был авторитет, который это произнес. Ему, авторитету, виднее, надо просто слушаться и верить.

Повзрослев, мы сталкиваемся с необходимостью самим давать ответы на свои «почему» и уходим от этого, как всегда уходим от всего сложного, если есть к услугам готовое и простое. А готовых ответов вокруг пруд пруди, и все они подтверждены авторитетом их массового признания. И мы послушно, по закону толпы, принимаем общепринятую версию и в этом гипнозе утвержденных кем-то для нас истин уже саму причину, которую искали ребенком, принимаем как исходно данное, потенциально где-то существующее, но не актуальное, потому что ее действие — где-то в прошлом — для нас уже реализовалось. А нас больше влечет розовое будущее или интригующее настоящее.

Однако, не зная причины того, почему все вокруг таково, каково оно есть, уверены ли мы в своей правильной ориентации среди окружающих нас проявлений этой самой причины? Почему мы повсюду видим заботливо сформированные для нас понятия, но ни одно из них не отвечает на детский правильный вопрос — почему? О причинах мы ничего не знаем. Да и не до них нам — надо занимать место под солнцем. Но если мы ушли от определения причины, то не ушли ли мы и от определения своего истинного места во всеобщем процессе, порожденном ею? И под тем ли солнцем это место?

Казалось бы, воспользуйся имеющимися знаниями, накопленными наукой, и ты все поймешь. Однако, скорее всего, это был бы совершенно неправильный путь — воспользоваться, так как научные знания есть абсолютный капкан незнания. Во-первых, наука — далеко не полный охват действительности. Наука обтекает явления и факты, не вписывающиеся в материалистическую концепцию мировоззрения, и дает урезанную картину мира — только те его части, о которых она может сказать нечто членораздельное. Остальное — за бортом. Но что, если это «остальное» не является таковым? Или, наоборот, все подвластное науке и есть «остальное», а совсем не главное? Авторитет науки пусть будет авторитетом для нее же, но не для нас. Так будет честнее, пока мы во всем не разберемся.

Во-вторых, наука все правильно описывает, но при этом ничего не объясняет. Система научных знаний — всего лишь система научных названий, за которыми не стоит ничего, кроме облегчения: наконец-то явление обозначено соответствующим образом и теперь узнаваемо, то есть все договорились, что «это» называется вот так, и теперь все уже могут ориентироваться во взаимных соображениях относительно дальнейшего движения научной мысли.

Простой пример: любой школьник перво-натвердо знает, что человек — это «разумное животное». «Человек — это разумное животное» — вот так выглядит это научное определение. Здесь есть только названия и никакого знания. Достаточно лишь задать несколько вопросов.

1. Дельфин, собака и обезьяна — разумные животные? Тогда почему они — не «человек»?

2. Есть собаки умнее некоторых людей, нельзя ли в данных частных случаях одних называть людьми (умных собак), а других — собаками (тупых людей)?

3. Если дело только в разумности, то можно ли сказать, что человек — это разумная рыба (тоже животное!) или разумная овца, пчела, шелкопряд и т. д.?

4. Если дело не только в степени разумности, а в различной физиологии, то в таком случае есть какие-то именно животные признаки, которые отличают человека от животных? Следовательно, человек — не животное, как другие животные? Или не совсем животное? Тогда что такое «животные», если нас ставят в их ряды, что у нас с ними такого общего, несмотря на различие?

5. Что такое разум? Ум и разум — одно и то же? Что значит быть разумным, то есть умным вообще или быть избирательно целесообразным, как животные? Разумное животное — это которое не делает глупостей или которое умеет думать? А чем отличается умение думать от умения приспосабливаться с помощью ума, и если ничем, то разве животные не с помощью ума приспосабливаются? Ах, это только высшие животные? А что такое — «высшие животные»?..

И так далее.

Теперь попробуйте точно так же разобрать такие положения, как «ток течет от плюса к минусу», задайте себе вопросы: что такое масса, энергия, инерция, тяжесть, и вы увидите, что здесь все только описывается, но нигде не говорится, в чем причина этих понятий, откуда они взялись и почему именно такие, а не другие. Наука знает, как они называются, как взаимодействуют, какие свойства проявляют, но на вопрос «почему» не отвечает. А нам ведь надо ответить на этот вопрос, если мы помним.

Ну, и в-третьих, до глубины души поражает этот парадокс относительно науки — научное объяснение есть всегда объяснение неизвестного путем уже известного. Интересно получается, не так ли? Причем само собой понятно, что и это «известное», через которое сейчас доводится данное неизвестное, тоже было когда-то неизвестным и тоже не могло объясняться иначе, как с помощью какого-то известного, которое также было ранее неизвестным и тоже составлялось из уже известного. Если пойти дальше по цепочке, то разве не логично, что мы должны в конце концов добраться до какого-нибудь самого первого известного, от которого пошли все наши знания? Тогда вопрос: а вдруг и оно было поначалу неизвестным, так как же оно стало известным? Что, если на данном этапе произошла ошибка, и теперь все наши знания тоже ошибка? Например, в математике каждое утверждение опирается на уже доказанное, на нечто самое известное, то есть на элементарное. Если найти это первое известное элементарное и завалить его, тогда рухнет вся математика? А может быть, оно, это известное, всегда было уже известным, и от него все идет правильно и безошибочно? В общем, если мы докопаемся до этого первого известного или неизвестного, то нам станет все ясно и мы найдем нужные нам ответы?

Возникает новый вопрос: а было ли вообще какое-то начало, где было или не было это известное или неизвестное, от которого все пошло? Возможно, никакого начала и не было, а все, действительно, — «так надо» и не больше? Вопрос не праздный, а основной: если есть всему начало, то имеется и какая-то установка на что-то, поскольку для этого начала должен быть повод, причина, все объясняющая, в том числе и первое известное (или неизвестное). А если нет всему никакой причины, то тогда вообще неважно, верно мы понимаем смысл происходящего вокруг нас или неверно, поскольку вообще никакого смысла вне нас нет. А если нет смысла вне нас, то сами мы как часть системы, не имеющей никакого смысла, в космическом порядке вещей не имеем никакого смысла. Следовательно, мир бессмыслен, и заниматься ответами на его вопросы просто глупо.