Мелхиседек. Книга I. Мир - Нюхтилин Виктор Артурович - Страница 25

Первый вопрос самый банальный и традиционный: почему эволюция не продолжается? Если в ее основе лежит механизм приспособления живых форм жизни к окружающим обстоятельствам, то почему механизм сломался? Так ли уж все вокруг окончательно приспособилось к окружающей действительности? Что-то не видно.

Разве птица научилась плавать и добывать себе в воде вкусную рыбу? Она, бедная, только смотрит на нее со стороны, облизываясь, а чтобы не умереть с голоду, бросается, рискуя здоровьем, головой вниз, чтобы перекусить, при известной удаче, зазевавшейся больной или хилой рыбешкой. Разве рыба научилась летать и лакомиться комарами и стрекозами? Она на них так же только смотрит печально и многообещающе, но ее призывы оставляют мошкару равнодушной, а рыбу — голодной. Разве у любого вида животного не осталось ничего в окружающем мире, что постоянно не угрожало бы его жизни? Чего же эти виды не приспосабливаются? Зачем жираф не приспособился так спать, чтобы во сне его не пожирали гиены? По своей неуклюжести, даже без нападения врагов, он может подняться из спящего лежачего положения с помощью сложных манипуляций телом в течение аж 2—3 минут, и это будет рекорд его скорости. В присутствии хищников это напоминает просто самоубийственный танец. Зачем акула не научилась дышать, как все рыбы, чтобы иметь возможность всласть поспать на припеке? Для того чтобы дышать, акуле необходимо постоянно двигаться, потому что у нее нет воздушного пузыря. Если она остановится, то задохнется, а если не остановится, то не заснет. Так и живет — разгоняется и спит, пока тело по инерции движется и вода проходит через жабры. Может быть, именно этот образ жизни так портит ее нрав?

Даже человек от простого солнечного удара внутри себя не выработал никакого защитного механизма, не говоря уже обо всем остальном, что его подстерегает — переохлаждение, стрессы, аллергия, магнитные бури, хищники, ядовитые змеи, кровососы-насекомые и многое другое. Разве не достаточно стимулов, чтобы приспосабливаться и дальше? И вообще — процессу приспособления не было бы конца, поскольку всегда останется что-то, что доставляет неудобства. Однако мы не наблюдаем вокруг никаких эволюционных процессов, все остается таким, каким оно было всегда на памяти человечества и по свидетельству раскопок.

Если эволюция не происходит «сейчас», то не должно быть оснований утверждать, что она происходила «когда-то». Почему мы должны верить этому на слово? А эволюционисты считают наоборот. Они говорят, что надо признавать то, чему нет ни одного примера ни в истории человечества, ни в окружающей его природе!

Более того, в самом механизме приспособления, который они поместили на своем флаге, заложено условие, полностью исключающее эволюцию. Если такой механизм существует, то за каким рожном рыбе вообще лезть из воды на смертельную сушу и превращаться там в сомнительное земноводное? Едва она, болезная, попробует это сделать, как тут же должен сработать этот механизм приспособления, и наделить ее, неразумную, такими способностями, чтобы она эту убивающую сушу за версту чуяла и даже случайно ночью туда не попала! При первой же попытке это сделать должен последовать окрик механизма приспособления: «Стой, дура! Там ты помрешь за полчаса в некрасивых конвульсиях! Вот тебе органы чувств, реагирующие на опасную безводную среду, и чтобы я тебя возле нее больше и близко никогда не видел. Я тебя научу приспосабливаться! Я тебе покажу — подыхать по глупости и пустому любопытству! Ишь чего выдумала!» А ведь эволюция утверждает, что и птица появилась именно из рыбы, дескать, перья — это измененная чешуя! Ну, не чешуя ли?

Где был механизм приспособления, если первые рыбы миллионами гибли от удушья, пока в некоторых из них каким-то образом не произошли изменения, позволяющие слегка на суше задержаться и далее, более длительно побившись в конвульсиях, опять погибнуть? Чем медленная смерть была предпочтительнее почти мгновенной, чтобы выгодно закрепить такое поведение рыб в поколениях? Это касается не только рыб, но и всех других видов. Любой переход из вида в вид требовал бы огромного риска в поведении, который должен был бы всегда отменяться наследственностью как опасный и не сохраняться как перспективный и оптимальный.

Зачем первые клетки полезли из естественной для себя среды обитания в абсолютно для них убийственную? Где здесь приспособление? Они что, знали, что через миллион лет им там будет лучше, и они смогут посещать по абонементу ночные клубы? Если бы существовал механизм приспособления, то первые клетки должны были бы его, наоборот, превозмогать, чтобы создавать нетрадиционные для себя формы жизни. Этот механизм стал бы первым и абсолютным тормозом для любых видоизменений.

Итак, вся теория эволюции держится на исключающем ее же положении. Давайте развивать теорию летных свойств танка из обязательного отсутствия у него крыльев. Чтобы летал, но без крыльев. Что заставит нас предположить, что танк полетит? Только приказ майора. Какой майор сказал, что в основе эволюции лежит механизм приспособления, который должен предохранять животный мир от любого риска, но при этом же должен заставить крысу вылезти из безопасной норы на солнечный свет в мечтах о себе, как о красивой лошади под красивой наездницей? Это сказал Чарльз Дарвин. Но сам Дарвин никогда не настаивал на абсолютной безошибочности своей теории. Он не был в этом уверен. Обращает на себя внимание тот факт, что он 20 лет (!) не опубликовывал своих выводов об эволюционном развитии, потому что сам в них не был уверен. И заставила его опубликоваться не укрепившаяся уверенность, а то, что по пятам шел другой англичанин, А. Уоллес, с аналогичными предположениями. Только угроза потери приоритета заставила Дарвина обнародовать свою версию. Как видим, нынешнее племя эволюционистов верит Дарвину больше, чем сам Дарвин верил себе.

Если все-таки продолжать рассматривать особенности этой невероятной теории, то следует, исходя из нее, предполагать обязательное наличие животного и растительного мира, не разделенного на виды! Должны быть хоть какие-то переходные полувиды! Мы должны наблюдать вокруг себя полумедуз-полурыб, полурыб-полуземноводных, полуземноводных-полупресмыкающихся, полупресмыкающихся-полуптиц, полуптиц-полумлекопитающих и т. д. Если все виды, как из пластилина, самовылепливались плавно и поступательно эволюционной чередой, по крупицам накапливая признаки другого вида, то откуда взялось это наличие отдельных, абсолютно обособленных, резко и непреодолимо разделенных между собой видов животного мира, которые не имеют ничего общего друг с другом и заносчиво не хотят иметь? Где все эти переходные формы, скажите нам, мы хотим их видеть!

Что говорит авантюрист-ловелас в ответ на просьбу очередной экзальтированной девушки познакомить ее с его отцом, который, по его словам, руководит труппой балета Большого театра и лично знает накоротке самого заведующего столовой Дома Правительства? Правильно. Он говорит, что папочка, к сожалению, умер, как герой, сгорел прямо на работе, последним мутнеющим взором напрасно отыскивая среди чуждых и хищных лиц балерин и балерунов открытое и честное лицо своего единственного сына. Врачи приехали слишком поздно. Такое горе!..

Эволюционисты говорят то же самое. Они утверждают, что все переходные полувиды вымерли. Мы приехали слишком поздно, чтобы их застать. Такое горе!.. Поверим?

Но уж если и сам глагол «вымерли» не исключает, что они когда-то были, то, значит, они должны были оставить после себя след. Это неоспоримо! Не могли же они просто так родиться и сгореть на эволюционной работе, не оставив после себя никаких материальных свидетельств! Так вот, таких свидетельств тоже нет. Это доказано.

Существует такое понятие, как палеонтологическая летопись. Это хронологически зафиксированные останки всех живых существ, сведенные в единый каталог на основании научных данных и экспонатов раскопок. Ей нельзя не верить — все перед глазами, никаких фантастических предположений, просто фиксация форм жизни на Земле от древности до наших дней. И этот фиксатор (палеонтологическая летопись) не знает ни одного экспоната, у которого были бы зачатки новых органов и структур, то есть развивающиеся ноги, руки, глаза, плавники рыб, переходящие в лапы земноводных, жабры, превращающиеся в легкие, передние конечности пресмыкающихся, превращающиеся в птичьи крылья, а задние конечности — в когтистые лапы, или рот, превращающийся в клюв и т. д. В настоящее время существует 5000 видов млекопитающих, 19 000 видов птиц, 5300 типов земноводных, 50 000 разновидностей рыб. Их переходных форм должно быть еще больше!!! Их должно быть непостижимо много, просто невероятно много, непредставимо много, ведь это была бы непрерывная цепь видоизменения, где нет ни одного звена, похожего на предыдущее, они должны валяться буквально на каждом шагу, и не может быть, чтобы среди раскопок ни одной из них не оказалось даже случайно! А вот не оказалось. Хотя все ищут именно их! Вывод отсюда один — их никогда и не было.