Революционное самоубийство - Ньютон Хьюи Перси - Страница 5

Подобно другим бесчисленным семьям чернокожих, в сороковых и пятидесятых годах мы пали жертвой этого равнодушия и коррупции, когда переехали в Окленд. В то время найти приличный дом для многодетной семьи было так же сложно, как сейчас. Пока я был маленьким, мы сменили много жилья в поисках дома, который подошел бы нам. Первое жилье из тех, что я помню самостоятельно, находилось на углу Пятой и Браш-стрит в довольно неприглядной части города. Это было подвальное помещение, состоявшее из двух спальных комнат. Здесь было слишком мало места, чтобы наша большая семья разместилась хотя бы с минимальным комфортом. Пол в нашей квартире, кажется, был земляной или цементный, я плохо помню, в любом случае, в домах «обычных» людей такого пола не бывает. Родители спали в одной комнате, я и мои братья с сестрами — в другой. Позже, когда мы перебрались в двухкомнатную квартиру на Кастро и Восемнадцатой-стрит, нас уже поубавилось. Миртл и Леола вышли замуж, Уолтера забрали в армию. В доме на Кастро-стрит я спал на кухне. Воспоминания о проведенных на кухне ночах до сих пор часто возвращаются ко мне. Стоит мне задуматься о людях, живущих в тесных, переполненных квартирах, я всегда вспоминаю ребенка, который спит на кухне и страшно переживает из-за этого, ведь всем прекрасно известно, что кухня — это кухня, и она не должна служить спальней. Но это все, что мы тогда имели. Острое чувство несправедливости, которое я ощущал каждую ночь, с неохотой плетясь на раскладушку в закутке у холодильника, продолжает сжигать меня.

На самом деле, наша семья еле-еле сводила концы с концами, но я понятия не имел о том, что это значит. Мое детство было наполнено счастьем. Хотя мы испытывали дискриминацию и нас причислили к бедной общине, уровень жизни которой был ниже нормы, я никогда не чувствовал себя чем-то обделенным, пока бегал в коротеньких штанишках. У меня была сильная, дружная семья и много друзей для веселых игр, включая моего брата Мелвина (между нами четыре года разницы). Больше мне ничего и не требовалось. Мы просто жили и играли, наслаждаясь всем насколько возможно, особенно радуясь великолепной калифорнийской погоде: она милостива к бедным.

В отличие от других детей из нуждавшихся семей мы никогда не ходили голодными, хотя все, что мы ели, было пищей настоящих бедняков. Обычной едой для нас было кушанье под названием каш (cush). Оно готовилось из вчерашнего кукурузного хлеба, смешанного с прочими остатками — подливкой и луком. Сюда добавляли много приправ и жарили на сковородке. Иногда мы ели каш два раза в день, потому что больше ничего не было. Каш стал моим любимым блюдом, и я с нетерпением ждал, когда его приготовят. Теперь я понимаю, что такая еда была мало питательной, да и что там говорить — откровенно вредной для желудка, если есть изо дня в день. Это был просто хлеб, кукурузный хлеб.

Жизнь для меня стала еще прекрасней, когда я подрос. Мне исполнилось лет шесть-семь, и я уже мог играть на улице с Мелвином. Наши игры были наполнены радостью и бурным весельем, свойственным невинным детям, но даже они отражали финансовое положение нашей семьи. Купленная в магазине игрушка была для нас большой редкостью. Мы фантазировали и использовали то, что находилось под рукой. Но под рукой часто оказывались крысы. Мы их ненавидели, потому что наши дома кишмя кишели этими злобными грызунами. Однажды крыса чуть не откусила палец на ноге у моего племянника. С одной стороны, ненависть, с другой — желание поиграть, толкало нас на ловлю крыс. Пойманных вредителей мы бросали в большую жестяную банку, заливали минеральным маслом и поджигали. Из банки вырывалось пламя, а мы смотрели, как крысы метались внутри, тщетно пытаясь выбраться. Их хвосты торчали, прямо как серые дымящиеся зубочистки. Обычно животные подыхали от дыма и лишь потом сгорали.

К кошкам мы тоже не питали особой любви. Все потому, что нам рассказывали, будто кошки убивают маленьких детей, высасывая у них дыхание. Кроме того, мы часто проверяли сказку о кошке, всегда приземляющейся на свои лапы. Мы ловили кошек и сталкивали их с верхних ступенек лестницы. И они действительно чаще всего приземлялись на лапы.

Земля была одним из любимых материалов для наших игр. Обычно мы использовали ее, когда играли в строителей. Строительной площадкой нам служила крыша дома. Мы забирались туда и быстренько поднимали по веревке наполненные землей корзины. А потом мы сбрасывали землю по другую сторону дома. Вблизи нашего жилья не было плавательных бассейнов. Зато когда мы подросли, мы стали бегать к бухте вместе с другими ребятишками из окрестных домов и там ныряли с пирса в грязную воду. Земля, крысы, кошки — такие развлечения были у детей из малообеспеченных семей. Эти игры так же стары и жестоки, как экономическая реальность нашего мира.

Родители настаивали на том, чтобы мы учились ладить друг с другом. Если начинался спор, отец никогда не занимал чью-либо сторону. Он всегда был беспристрастным судьей, выслушивал обе стороны и обязательно доходил до сути дела, прежде чем вынести окончательное решение. В любых ситуациях отец оставался справедливым и внимательным, и когда у нас начались проблемы в школе, он не ленился ходить к учителям или директору, чтобы узнать, что случилось. Когда правда была на нашей стороне, он отстаивал нас, как мог, но никогда не покрывал, если мы совершали проступок.

Родители не учили нас драться, хотя отец всегда повторял, что нужно уметь за себя постоять, если тебя обижают. Он советовал нам не начинать драку, но в случае неизбежности силового выяснения отношений держаться до конца.

Вот так мы и росли — в сплоченной семье, с гордым, сильным отцом-защитником и любящей, жизнерадостной матерью. Не удивительно, что у нас, у детей, сформировалось определенное ощущение, когда кажется, что все наши потребности, начиная с религии и заканчивая дружбой и развлечениями, могут быть удовлетворены в семейном кругу. Мы не чувствовали необходимости в «посторонних» друзьях, мы и без того были лучшими друзьями друг другу.[10]

Детство пролетело незаметно. Мы мечтали о том, о чем мечтают остальные американские дети. Будучи наивными и чистыми созданиями, мы мечтали стать докторами, адвокатами, пилотами, боксерами и строителями. Откуда нам было знать тогда, что мы никуда не идем? В нашем опыте еще не было ничего такого, что показало бы нам — американская мечта не для вас. Да, у нас были большие виды на будущее. А потом пришла пора идти в первый раз в первый класс.

Пока я был ребенком, мы часто переезжали с места на места в поисках подходящего жилья, так что я успел посидеть за партой почти во всех средних школах Окленда и на собственном опыте узнал, что такое система образования, которую предлагает этот город беднякам.

В то время я еще не осознавал до конца масштабы и серьезность бытовавших в школе нападок на чернокожих детей. Я лишь понимал, что постоянно чувствовал себя неуютно и пристыжено из-за цвета своей кожи. Я никак не мог отвязаться от этих переживаний, они не давали мне покоя. Преследовавшие меня негативные эмоции рождались из распространенного в системе представления о том, что белые дети — «умницы», зато черные — сплошные «тупицы». Открыто об этом не говорили, но всегда давали понять. Любое положительное явление, которое можно было обозначить словом «хорошо», неизбежно ассоциировалось с белым цветом, даже в сказках, что нам давали читать в младших классах. «Негритенок Самбо»,[11] «Красная шапочка», «Белоснежка и семь гномов» словно говорили нам, кто мы есть.