Стая - Григорьева Ольга - Страница 5

• Предыдущая
• 5/77
• Следующая

— Милые — выдохнула Айша, легла грудью в мох, раскинула широко руки, стараясь прижаться к земле всем телом, даже ладонями. — Где же вы? Что ж вы со мной сотворили…

Разбудили ее голоса. Над ней нависало испуганное лицо Гунны.

— Эй! — Гунна трясла Айшу за плечо, пыталась развернуть ее скорчившееся тело; — Айша, очнись! Айша…

Болела голова. Холод забирался под одежду, ползал мурашками по коже, сводил скулы. Суставы ломило, как при лихорадке. Красная и расплывчатая рожа Гунны качалась пятном, то обретая резкость, то опять становясь туманной.

— М-м-м… — Айша попыталась перевернуться. Внутри черепа треснула и раскололась кость, вдоль позвоночника протянули каленую нить, затеребили, растягивая позвонки. Озноб сменился потом — обильным и холодным, противно липнущим к рукам и ягодицам. В суставах копошились незримые зубастые черви, точили костную твердь, проедая в ней длинные витиеватые норы.

— Чего делать-то? — где-то в тумане произнесла Гунна.

Айша закрыла голову руками, тонко заскулила от боли. В животе заворочался тяжелый склизкий ком, пополз к горлу. Добрался, закачался вверх-вниз, Айша сглотнула его. Стало совсем плохо.

— Надобно Бьерна позвать… — советовались громкие, слишком громкие голоса за спиной.

— Сами управимся…

— Нет. Бьерн пусть решает…

— Гуннар, беги в селище, кликни Бьерна. Скажи — девке худо совсем…

По напряженным до судороги плечам зашлепали чужие пальцы. Впились в подмышки, потянули вверх. Айша взвизгнула, задрыгала ногами, стараясь отбиться. Ее отпустили. Стало темно и тихо…

Из темноты, когда ушла боль, появился Бьерн. Возник почти беззвучно, присел рядом. Айша хотела что-то ему объяснить, но язык висел во рту непослушной тяжелой гирей. Веки тоже были тяжелыми, глаза открывались лишь чуть-чуть, но она точно знала, что Бьерн здесь. Он оттянул ей одно веко, и Айша различила его лицо.

— У-у, — задумчиво произнес он, затем поднял ее, куда-то понес. Сначала плыли, метались перед глазами еловые ветви с прогалинами неба меж ними, потом плеснул свет, мимо проскользнула бледная тень Гунны.

— Немудрено. Экая дурная девчонка! Чего ей в лесу понадобилось, чего всю ночь на болотине провалялась? С этакой сырости любая хвороба пристанет, — ввязался в плетение далеких голосов Гуннин шепоток.

Покачиваясь на руках Бьерна, Айща учуяла наплывающий запах кострищ, лошадей, старого тележного сена. Впилась пальцами в грудь варяга, услышала, как он коротко хмыкнул.

— Глянь, как вцепилась, — укоризненно сказала Гунна, — будто клещ.

Рядом появились еще люди — зашелестели их голоса. Бьерн стал отдаляться, утекать, растворяясь в чужих словах.

Не было привычного сенного запаха, не покачивались облака в небе, не хлюпали по дорожной грязи копыта Каурой. Над Айшиной головой нависала гнутая балка, пахло дымом и сыростью, сбоку от нее влажной глиной поблескивала стена какого-то жилища. В полумраке у дальней стены чадила слабым огнем длинная лучина, в маленькую дыру в стене продирался луч света, выхватывал белым пятном земляной пол. В углу пол поднимался вверх куцыми ступенями, выводил к закрытому ивовой вершей[29] влазу[30]. Сама Айша лежала на березовом — она чувствовала сырость — полоке[31], растянувшемся от стены до стены. Под ней кто-то заботливо расстелил истертую коровью шкуру, такой же шкурой прикрыл сверху. Ее старый короб осиротело стоял подле полока, дожидался хозяйки. Чуни оказались загнаны под полок, к каким-то старым бадейкам и прохудившимся корзинам. Судя по всему, земляная изба служила владельцам то ли погребом, то ли амбаром для старья.

Притка осторожно сунула босые ноги в чуни, накрутила коровью шкуру на плечи, встала. Голова закружилась, ее слегка качнуло. Держась ладонью за стену, Айша поплелась к влазу. Кое-как вскарабкалась по склизким ступеням, отодвинула вершу. Свет полоснул по глазам, будто ножом, заставил зажмуриться. Где-то совсем рядом глумливо заквохтали куры. Айша на четвереньках выбралась из землянки, села на корточки. Стараясь смотреть вниз, слегка при открыла один глаз. В сухой пыли были разбросань просяные зерна. Прямо к Айшиной чуне подступили желтые, морщинистые куриные лапы, появилась пестрая голова с блестящим круглым глазом, красными веками и желтым клювом. Клюв ткнул просяное зерно — оно исчезло.

— А-а, поднялась?

Женский голос вынудил Айшу поднять взгляд, Стоящая перед ней девка улыбалась, охотно показывая белые ровные зубы. Синие глаза в темных опахалах ресниц оттеняли белизну кожи. Толстенная темно-русая коса, перевитая тремя цветными лентами, льнула к ее плечу, спускалась по высокой, обтянутой темно-синей запоной[32] груди, доходила до пояса. Из-под запоны выступала белая срачица[33] с вышитой синей каймой по подолу.

— Что молчишь? Немая сроду? — Красавица опустила руку в мешок на поясе, вытащила горсть проса, щедро сыпанула в стайку суетящихся у ее ног куриц. — Иль оробела? Так ты не робей — чай, бить не собираюсь. Бьерн сказал — ты Айша?

Еще одна горстка зерен рассыпалась по пыли двора, красавица встряхнула мешок, перевернула его, высыпая остатки:

— А меня Миленой кличут. Ей подходило это имя.

— Это хорошо, что я тебя встретила, — Милена протянула Айше руку, помогла подняться. Даже выпрямившись в полный рост, притка доставала ей только до плеча — Одна ты бы, верно, вовсе испугалась, а так покажу тебе все, расскажу, да и поможешь, коли захочешь… Нынче все на поле отправились, будут землю щупать, проверять — готова ли к пашне, а меня оставили за хозяйством приглядывать.

Она вгляделась в бледное лицо притки, озаботилась;

— Да ты, похоже, не помнишь ничего?

Айша вновь кивнула. Она на самом деле мало что могла вспомнить. Помнила, как Бьерн уложил ее в телегу, как чьи-то руки ворочали ее с боку на бок, как во рту очутилось что-то вязкое и горькое, а потом все исчезло, уцелел лишь голос Тортлава: «Не ее беречь надобно — от нее беречься… »

— Тебя к нам принесли два дни тому назад. Бьерн просил отца приютить тебя, покуда не излечишься. Велел тебя в избу не впускать, держать от людей подалее, вот мы тебя и уложили в погребе. А еще потом сказал отцу, что ты наверняка за скотиной будешь хорошо присматривать. Отец потому лишь и согласился тебя оставить, что Бьерн зазря врать не станет.

— Бьерн? — Айша удивилась своему голосу, обычно глухому, отчетливому, а теперь слабому, словно мышиный писк.

Милена мечтательно улыбнулась, ее белая, как молоко, шея чуть порозовела.

— Бьерн далее пошел. Его нынче в Альдоге, знаешь, как ждут. Сам князь ждет. Да что мы тут попусту болтаем — дел у меня невпроворот. Иди, оправься, причешись, лицо умой, да со скотиной помоги. Порося еще не кормлены, не поены, а скоро и коров доить пора…

Она заторопилась к дому — высокой избе, приподнявшейся над землей в четыре больших бруса, с покатой, почти круглой, земляной крышей.

Айша смотрела ей в спину — на ее прямые плечи, длинную шею, широкие, плавно покачивающиеся бедра, — и ощущала себя кем-то вроде той пугливой курицы, с морщинистыми лапами и красными веками.

Перед влазом Милена остановилась, оглянулась: — Ты в избу не входи. Отец не велел пущать тебя. Тут покуда постой — я тебе воды да рушник[34] вынесу. А коли по нужде надобно, так вон, за баней яма есть…

За день Айша успела намаяться с хозяйской скотиной, которой у старосты оказалось немало — две лошади, пять коров, восемь коз с козлятами и два бородуна-козла, четыре толстых порося. Имелось множество кур, уток, три серых ленивых гуся да еще пара огромных кудлатых пастушьих псов, с колтунами в длинной серой шерсти и выпирающими тощими ребрами. Вся живность явно нуждалась в присмотре — коровы обросли болячками на ногах, хвосты у лошадей, похоже, никто никогда не чесал, один из поросей поранился — рана гноилась, привлекая мух и червей.

• Предыдущая
• 5/77
• Следующая