Бриг «Три лилии» - Маттсон Уле - Страница 58

• Предыдущая
• 58/58

Представьте себе «Морехода». Как он идет на всех парусах мимо дальнего мыса! Как он разворачивается кормой к ветру! Как наклоняется от сильного шквала и пронзает бушпритом волну!

На топе * полощется гордый флаг, острый нос рассекает волны…

Мудрено ли, что Миккель никак не мог уснуть накануне. Он слышал, как бабушка шуршит шлепанцами в своей каморке и складывает в сундучок все, что положено моряку дальнего плавания.

Когда заморские часы прохрипели одиннадцать раз, она заглянула в дверь:

— Ты спишь, Миккель?

— Нет, бабушка.

Бабушка Тювесон принесла старый судовой журнал с деревянными корками. Тот самый, который вынес Петруса Юханнеса на берег у маяка Дарнерарт, когда бриг «Три лилии» пошел ко дну.

— Возьми, на всякий случай, — прошептала она. — Может, он и в самом деле счастливый. И не забывай: как бы ни звали тебя дальние дали, а родная сторона сильнее зовет.

* Т о п — верхушка мачты.

— А я… я и так уже понял, бабушка.

Она поцеловала его в лоб и побрела в каморку Петруса Юханнеса. Миккель затаил дыхание: что это? Никак, мужской голос плачет?

«А коли взрослому можно…» — подумал он, и ком в горле растаял сам собой.

Не грех иной раз всплакнуть в темноте. Ветер свистел в такелаже брига и завывал в расщелинах на Бранте Клеве… Многие уходят в плавание, но не все возвращаются домой. Больно становилось при мысли о всех тех, кого он не увидит, если…

Бабушку с добрыми глазами, от которых во все стороны разбегаются лучистые морщинки. Боббе — старого, некрасивого, верного Боббе. Он подумал о теплой собачьей морде, которая рылась по утрам под одеялом, разыскивая сахар, и о Белой Чайке — стоит одна-одинешенька в церковной конюшне. А еще…

Миккель натянул брюки и шмыгнул в сарай к Ульрике: она всегда утешала его, когда он был маленький.

— Если будешь говорить с Туа-Туа Эсберг, — прошептал он, — можешь сказать ей, что я ее очень-очень люблю!

Овечка жевала и ласково глядела на Миккеля.

— Но чтобы больше никто не слышал!.. Ты небось и не знаешь даже: богатей Синтор хотел дать мне пять овец — в награду за то, что Боббе отару спас. — Он почесал Ульрике спину. — А только я отказался, не бойся, чучело косматое. «Считайте, говорю, за мной тех, что в Эбберову бочку попали». Хорошо с одной овечкой дружить, но с шестью… беспокойно будет.

И Миккель пошел в дом. Свет луны падал на столик и на маленький бриг с вымпелом, на котором отец намалевал лилии.

Да, что утонуло, то утонуло…

Миккель стал на скамеечку, отодвинул потихоньку кирпич над печкой и сунул руку в тайник, где хранился дневник происшествий. Он достал его и вырвал листок со словами:

Это случилось еще в ту пору, когда он был самым одиноким мальчишкой во всей Льюнге.

Дальше на том же листе было написано огромными буквами:

Миккель вытащил уголек из печки — совсем как прежде — и приписал пониже:

Затем он свернул бумажку и сунул в иллюминатор кораблика: здесь ее никто не найдет, кроме Туа-Туа.

На следующий день «Мореход» принял первого пассажира: тетушку Гедду.

Орган остался на кухне постоялого двора; зато она везла с собой в Эсбьерг отсадок жимолости с Бранте Клева.

Туа-Туа и Миккель уже попрощались, но, когда он ступил на сходни, она опять подбежала к нему.

— Не забудь, ты обещал научиться играть на органе! всхлипнула Туа-Туа. — А орган стоит на постоялом дворе в Льюнге.

Она выдернула ленту из волос и побежала вверх по пригорку не оборачиваясь.

Бабушка осталась одна на пристани — смотреть, как бриг ложится на курс и выходит в открытое море. Удивительно, как далеко видно в новых очках, даже сквозь слезы!

Миккель поставил свой сундучок на кормовой люк и вскарабкался на него.

Вот скрылась пристань, постоялый двор… Исчезла черная собака на берегу, за которой трусила старая овца.

Миккель смахнул слезы и плюнул в подветренную сторону так делают настоящие моряки, вместо того чтобы нюни распускать, словно какой-нибудь сухопутный краб.

Под конец был виден один Бранте Клев. На самой макушке стояла девочка и махала зеленой лентой.

Конец второй книги

1958 год

• Предыдущая
• 58/58