Стеклянный страж - Емец Дмитрий Александрович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/14
• Следующая

– Ты можешь себе представить Арея без меча и эйдосов? Без всемогущества? Для этого ему пришлось бы вывернуться наизнанку, а он на это не способен. Попроси у него отсыпать из дарха даже не все эйдосы, а хотя бы две штуки, самых тусклых – просто на спор попроси, и будешь крайне удивлен. Он триста метров проползет на животе, чтобы перегрызть тебе горло! Без шуток проползет, – уверенно заявила ведьма, – хотя надеюсь, его дарх заставляет.

Эссиорх покачал головой.

– Не все так просто. Дарх дархом, но ведь дарх – жалкое паразитирующее существо. Он грызет, но только того, кого есть за что укусить. Я долго пытался объяснить для себя природу зла и понимал, что я ее не вмещаю. Зло казалось мне бунтарским, сложным, ищущим, нравственно изломанным. Даже где-то привлекательнее света.

Корнелий нервно хихикнул. Услышать такое от Эссиорха!

– А потом я однажды подумал, что палачи в концлагерях, убивавшие газом десятки тысяч людей, тоже не были, в сущности, абсолютно негодяйскими существами. Они тоже болели ангиной, ругались с женами, им жали ботинки, их не слушались собственные дети. Где же тогда зло? В ком? И вообще, могу ли я честно сказать, что во мне самом нет зла? Зло – если на то пошло, это мы сами в те минуты, когда не являемся добром. А сложно представить, что мы свет, например, когда ковыряем в носу или передаем сплетни. Мы свет, только когда смотрим на солнце и оно в нас отражается. И тут мне стало ясно, что нечего сложничать и играть в романтику. Просто один раз реши, с кем ты, – вставай в строй и сражайся! – сказал Эссиорх.

Улита, забывшись, скомкала повестку, но рвать не стала, а осторожно положила на стол и разгладила руками. Глаза у нее блестели сухо и зло.

Корнелий быстрым взглядом окинул комнату, прикидывая, что еще может упасть или лопнуть, и отодвинулся в дальний угол, который показался ему самым безопасным.

Эссиорх присел рядом с Улитой на корточки и заглянул ей в лицо. Когда Улита просто переживала или злилась, она, в зависимости от степени, краснела, бурела или багровела. Когда же чувства достигали полного накала, то лицо краснело выборочно и среди алых участков попадались белые островки. Обычно на щеках и на лбу. Окруженные со всех сторон красной кожей, они походили на льдины в неизвестном географии Алом море.

Вот и теперь на щеках Улиты было по одной большой льдине. Еще одна курсировала по лбу, и две маленьких грозили столкнуться на подбородке.

– Слушай! – сказал Эссиорх, взяв ее за руку. – Давай начистоту: ты потому так злишься, что любишь его и переживаешь! Для тебя Арей вроде отца, да?

Ладонь Улиты, которую он держал, сжалась. Белые льдины стали рыхлеть и тонуть.

– Повестку подписал! Зачем? Может, у него план есть, а? – всхлипнула она с надеждой.

В наличие у Арея какого-либо плана Эссиорх не верил.

– Хорошо, возвращайся. И оставайся там хотя бы до тех пор, пока не изживешь иллюзию, что Арея можно изменить или спасти. Если ты предашь его сейчас, то вместе с ним предашь и сама себя. Только помни: мраку мы тебя не отдаем! Я узнаю, что можно сделать с этим договором.

– А вы? – спросила ведьма.

– Насчет прочих не в курсе. А я вот лягу на твой диванчик! – с готовностью заявил Корнелий.

Когда Улита ушла собираться, Эссиорх занялся кистями. Он стоял и, низко наклонив голову, ковырял широким ногтем засохшее масло.

Корнелий оглянулся на дверь, осторожно прикрыл и, вернувшись к Эссиорху, трижды молча ткнул его пальцем в грудь. Очень больно ткнул.

– Это что, азбука Морзе такая? Я не понимаю! – сказал хранитель.

Корнелий взорвался.

– Извини, старичок, но у меня понималка заклинивает! Как ты можешь ее отпустить? Надо драться за нее! Разнести резиденцию мрака! – негодующе зашипел он.

Эссиорх продолжал ковырять масло. Казалось, его теперь волнует только то, что кисть может не отмыться.

– Алло, прием! Нальчик вызывает Таймыр! Ты меня слышишь ваще? Мы не должны ее отпускать! Мы столько времени ее вытаскиваем, а она все еще ведьма! Орет по ночам, буйствует, о стены бьется! Изгрызла у наволочки все углы! А как чуток подживать стало, тут нате вам – снова к мраку!

Эссиорх поднял на него глаза. Корнелий увидел на его левой скуле такую же каплю, как на кисти, только прозрачную. Сами глаза при этом казались сухими.

– Они действительно способны уничтожить ее тело, если она не придет.

– Подумаешь! Эйдос-то у нас! Можно уговорить Троила, и он даст ей другое. Ты же тоже не родился в теле мотоциклиста, – легкомысленно заявил Корнелий.

– Нет. Они уничтожат уже не одно тело… – тихо сказал Эссиорх. – Да и крючок мрака сидит глубже, чем просто в теле. Не отпусти мы ее, ночью она выпрыгнула бы из окна. Это пока что сильнее ее. Ты же видел: Арей позвал, и вот она бежит как собачка. Нельзя столько времени быть ведьмой, а потом чудесным образом передумать и в три секунды стать пушистой. Зло – это рак души, мерзость хуже всех наркоманий. Внезапное исцеление от зла невозможно. Если бы так: чего проще? Дал таблетку от зла, и ты новенький!

– И ты ее отпускаешь???

Теперь уже Эссиорх ткнул Корнелия пальцем. И даже очень больно. Глаза его по-прежнему выглядели сухими, но светлых крапин на скулах стало уже шесть. Похоже было, что они выходят изнутри, как сквозь промокашку.

– А как я могу не отпустить? Представь, что по палубе корабля бегает сорвавшаяся с привязи, запаниковавшая лошадь и рвется в ледяное февральское море. Веревки нет, уздечки нет. Боюсь, все, что остается, – прыгнуть за ней следом, дать лошади в ледяной воде проплыть сотню метров, успокоить ее, а потом мало-помалу заворачивать к кораблю. Главное – быть все время рядом.

Всю дорогу до «Новокузнецкой» Меф был убежден, что разорвет Прасковью и Ромасюсика в клочья. Он рисовал себе это в подробностях, таких натуралистических, что кулаки тяжелели, а глаза наливались кровью. Однако когда поезд со щелчком открыл двери, он обнаружил, что злость улетучилась. Вышла паром, как сбегает вода из носика кипящего чайника, пока он окончательно не опустеет.

Толкаемый всеми, кому не лень, Меф стоял на платформе, озирался и ждал, когда схлынет толпа. Наконец она схлынула, устремившись к выходу в город и переходу на «Третьяковскую», а Прасковьи он все еще не видел.

– Который час? – спросил Меф у кряхтящего мужичка околохудожественного вида, который, перекинув через плечо скатанный в рулон старый ковер, куда-то его тащил. Со стороны это выглядело так, будто магу-самоучке стало холодно лететь на ковре-самолете и он решил, что лучше будет добраться на метро.

– Шестнадцать минут семнадцатого, – удивленно ответил мужичок с ковром.

Обернувшись, Меф увидел, что стоит под часами, которыми, как известно даже детям, завершается всякая платформа московского метро.

«Пора меня в психушку! В метро спрашивать время!» – сообразил Меф.

Не исключая, что Ромасюсик мог его и одурачить, Буслаев медленно пошел по станции. Прасковью он заметил, только когда прошел мимо и на всякий случай обернулся.

Она сидела на корточках у стены шагах в двух от перехода, прикрываемая его выступающими закругленными перилами, и, низко опустив голову, разглядывала облепленные глиной камни, лежащие у нее на ладони. Одна. Ромасюсика поблизости не наблюдалось. Должно быть, благоразумно где-то отсиживался.

Прасковья была в простеньком платье с короткими рукавами. Бросалось в глаза, что руки у Прасковьи очень худые и вообще вся она тощая, с острыми плечами. Даже из Дафны можно было сделать полторы Праши.

• Предыдущая
• 11/14
• Следующая