Бремя прошлого - Адлер Элизабет - Страница 4

• Предыдущая
• 4/111
• Следующая

– Вам придется довольствоваться этим, – проворчала она, засеменив обратно к плите.

Я широко улыбнулась и, зная, как рассердить Бриджид, принялась рассказывать Шэннон о том, почему её стали называть «Вероломной». Бриджид тут же метнула на меня яростный взгляд.

Столкнув далматинов со стульев, где они, было, расселись, замерев, как статуи, в ожидании лакомого куска, я наполнила изящные чашки крепким черным чаем.

– Сколько я ее знала – а вам-то известно, что это долгие годы, Бриджид была в постоянном движении, легкая, несмотря на свой вес и старые башмаки-веллингтоны.

С полным ртом я говорила Шэннон:

– Конечно, Бриджид старше меня. Она присматривала за мною, когда я была еще совсем ребенком. Теперь ей, наверное, больше ста лет.

– Вовсе нет, – горячо возражала Бриджид, размахивая в воздухе хлебным ножом. – Мы ровесницы, и это вам очень хорошо известно. Правда, вы никогда с этим не соглашались.

Я дала терявшим терпение кошкам и собакам по куску лепешки и подмигнула девушке:

– Вы должны простить Бриджид, – надменно сказала я. – Старые женщины часто теряют чувство такта.

Бриджид сердито посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я улыбнулась Шэннон, считая, что пришло время выслушать ее рассказ. Внимательно всмотревшись в ее черты, я поняла, что передо мной красавица, хотя еще и не расцветшая до конца. У нее были чудесные медного цвета волосы, о которых я всегда мечтала. Мои не были и наполовину такими роскошными. А эти божественные серые глаза, такие холодные и ясные… Когда-нибудь они будут сводить мужчин с ума, если, конечно, уже не сводят.

Я наклонилась вперед, вглядываясь в ее веснушки.

– У меня есть крем, – прошептала я ей, – приготовленный по рецепту моей матери в деревне, на том берегу Килмора. Он чудесно действует на веснушки. Вероятно, благодаря близости нашей местности к женскому монастырю, как говорила моя мать.

Бриджид громко усмехнулась у плиты.

– Не обращайте на нее внимания, – сказала я, придвигая свой стул ближе к ней, – и расскажите мне о себе.

– Хорошо, – робко ответила она. – Моего отца зовут Боб Киффи. Может быть, вы его знаете?

– Откуда мне его знать? – осторожно спросила я.

Она в замешательстве посмотрела на меня.

– Но вам известно имя О'Киффи. И вы сказали, что я одна из незаконнорожденных детей Лилли!

Я кивнула и отпила чаю в ожидании услышать продолжение ее рассказа, прежде чем раскрыть ей семейные тайны.

– Это длинная история, – сказала она, глубоко вздохнув, – Но думаю, что будет лучше начать с самого начала.

– Этот дом не самое плохое место для этого, – согласилась я, пока Бриджид придвигала стул. Мы приготовились слушать.

– Как мне кажется, все началось три месяца назад, в день, когда мне исполнилось двадцать четыре года, – приступила к своему повествованию Шэннон. – Мой отец давал в тот уик-энд большой прием в нашем загородном доме на Лонг-Айленде по случаю моего дня рождения и помолвки.

На лице Шэннон появилась ироничная полуулыбка, не затронувшая, впрочем, ее красивых серых глаз.

– Это была уже третья моя помолвка за два года. «Хоть на этот-то раз сладится дело?» – спросил меня папа. И я с уверенностью ответила ему утвердительно. Он успокоился, что же касается моей мачехи, то, как я думала, она должна была только радоваться возможности сбыть меня с рук.

– Большого Боба Киффи знали все, – продолжала Шэннон с теперь уже гордой улыбкой. – Его историю расписывали многие журналы, хотя сам он и не любил говорить о себе. Но когда к нему пришел успех, он стал в некотором роде собственностью публики, от которой было трудно иметь секреты. По меньшей мере, именно так думала я.

Боб никогда не рассказывал прессе о своей личной жизни, ограничиваясь лишь бизнесом. Он был человеком, который сделал себя сам, став мультимиллионером, и каждому хотелось узнать, как он этого добился.

Говорили, что он занимался земельной собственностью, но Боб лишь посмеивался над этим. Он называл себя строителем и всегда стремился строить такие большие здания, каких не строил никто. Его небоскребы высились над дюжиной американских городов, и он уже строил небоскреб своей мечты, «стодвадцатиэтажный Киффи-Тауэр» на Парк-авеню, по проекту И.М.Пи.

Людям казалось странным, что Боб никогда не говорил о своем прошлом. Ухмыляясь, они судачили о том, что он стыдился своего сиротства. Но это было не так, ему никогда не бывало стыдно вспоминать свое бедное детство.

Порой, когда он выступал по телевидению с рассказами о своих проектах, я удивлялась тому, как он был красив. Газеты описывали его как дородного, седовласого шестидесятилетнего мужчину, способного каким-то колдовским образом выудить деньги из кармана нищего и заставить раздеться любую хорошенькую женщину. – Шэинон усмехнулась. – И они, возможно, были правы. У него были пронзительные светло-голубые глаза и густые седые волосы, и он всегда был безупречно одет. Но руки его были руками рабочего, крупные и сильные. Он говорил, что это было его наследство и что его предки занимались тяжелым трудом, столетиями обрабатывая каменистые ирландские поля.

Задумавшись, Шэннон вздохнула.

– О нем рассказывали столько всяких историй, ходили такие ужасные слухи об его изменах, но я была уверена в том, что их было немного, и знала, что ради меня он всегда старался быть благоразумным. И знала наверняка, что он никогда не забывал, что значит быть бедным и одиноким. Он тратил много денег на благотворительность, причем всегда анонимно, так как ненавидел рекламную огласку. Но слава – и притом недобрая – его все-таки нашла.

…Все журналы и газеты Соединенных Штатов скрыли от своих читателей, что Роберт О'Киффи вступил в жизнь бедным юношей, сиротой, работавшим на бостонских стройках, чтобы скопить деньги для учебы в Массачусетском технологическом институте. И что, когда инженерный диплом, в конце концов, оказался у него в кармане, он женился на Милле, ирландской девушке из Лимерика. Газеты писали, что она была ловкой рыжеволосой красавицей, любовью его жизни, такой же одинокой в этом мире, каким был и он сам.

Боб нашел себе надежную работу инженера-строителя, и они купили домик в предместье Бостона. Годом позже, когда родилась Шэннон, он понял, что ничего большего жизнь предложить ему не могла. Они были счастливы и довольны, являя собой совершенную супружескую пару.

Потом все развалилось: у Миллы обнаружили рак. Она умерла, когда Шэннон было всего два года. Боб почти не выходил из дому, каждый вечер напивался до бесчувствия, топя в вине свое горе, а заботливые соседи присматривали за девочкой.

Примерно через месяц его горе, как он говорил, превратилось в злость на весь мир за то, что он потерял свою любимую Миллу, а потом эта злость превратилась в ярость против самого себя оттого, что он был бессилен ей помочь. Он перестал пить и ушел с головой в работу. Он оставил девочку на попечение доброй соседки, а сам работал целыми днями напролет, не думая ни о чем, кроме своих честолюбивых планов.

Он говорил, что был удачлив: правильный человек, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время. Успех пришел быстро. Он получил огромные ссуды от банкиров, очарованных его красноречием и увлеченностью, как, впрочем, и знанием дела, и дальновидностью. За четыре года он организовал собственную небольшую компанию. О нем говорили как о человеке, который знает, чего он хочет, полном решимости добиться желаемого. Банки быстро заметили достоинства процветающего предпринимателя. Они давали ему все, что он просил, и никогда, не жалели об этом, так как Большой Боб О'Киффи никогда их не подводил.

Когда Шэннон исполнилось шесть лет, он купил для нее квартиру на нью-йоркской Парк-авеню и нанял лучшего художника по интерьеру, чтобы довести ее до совершенства. Девочка жила там с экономкой и няней; позже он отправил ее в школу монастыря урсулинок. Говорили, что Боб оказывал помощь и финансировал различные благотворительные акты, а потом решил присмотреть себе в городе подходящую партию.

• Предыдущая
• 4/111
• Следующая