Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 4

• Предыдущая
• 4/135
• Следующая

– Хетты сейчас очень слабы.

– Но ослабление хеттов означает укрепление Митанни. Нужно внимательно следить за развитием событий. Мы не можем позволить царству Митанни слишком расшириться, но при этом нельзя позволить хеттам стать слишком самоуверенными. У нас есть соглашения с хеттами?

Неб-Амон кивнул:

– Да, но они уже устарели.

– Мы можем возобновить их, если будет необходимо. Известно что-нибудь о характере этого царевича? Как его зовут?

– Стражи пустыни говорят, что он молод, решителен и достаточно беспощаден, чтобы при необходимости рискнуть стать правителем Хеттского царства. Он победил в дворцовом перевороте, моя госпожа. Его имя Суппилулиумас.

Тейе рассмеялась.

– Варвар! Египет легко договорится с ним, если возникнет необходимость. Дипломатично, разумеется. Что еще?

Оставалось еще немного. Груз из Алашии,[9] новая партия быков из Азии, золото из копей Нубии и вазы из Кефтиу.

– Пришли мне одну позднее. Хочу посмотреть качество, – сказала Тейе. – Ступай, Неб-Амон. Фараон поставит свою печать там, где необходимо.

Неб-Амон тотчас собрал папирусы, поклонился и вышел. Совершив омовение и надев свежее платье, Тейе послала за вестником.

– Вызови мою стражу. Мы отправляемся в гарем.

В сопровождении солдат – впереди и сзади – и носителей опахала и метелки по бокам Тейе выплыла из-под высокой крыши дворцовой террасы. Хотя до полудня было еще далеко, во дворе было уже полно резвящихся в фонтанах детей. Рабыни и служанки склоняли головы при ее появлении. На широкой вымощенной площадке перед залой для приемов Аменхотепа толпились представители иноземных посольств, здания которых усеивали дворцовую территорию; они ожидали, когда фараон или его управители смогут принять их. Услышав предупредительные выкрики вестника, они тоже склонялись в почтительных поклонах, пока Тейе шествовала сквозь толпу. Лишь только закрылась тщательно охраняемая дверь между публичными помещениями и причалом гарема, шум сразу затих. Тейе со стражей повернула налево, миновав украшенный колоннами вход в дом женщин, и тотчас перед ней предстал Херуф, ее главный управляющий, а также хранитель дверей гарема; его короткое платье трепетало на ветру, задувавшем в сады, расположенные позади зданий. Тейе протянула ему руку.

– Тебе предстоит подготовить и обставить новые комнаты и купить еще рабынь, – сказала она, когда он поцеловал кончики ее пальцев. – На днях прибывает иноземная царевна Тадухеппа.

Херуф вежливо улыбнулся:

– Царевна Гилухеппа будет несказанно рада, моя госпожа. С того времени, как убили ее отца, а брат стал править страной, она сама не своя до новостей из Митанни. Тадухеппа – ее племянница, она привнесет в комнаты Гилухеппы дыхание дружеского общения.

– Памятуя о том, что Гилухеппа является царской женой почти столько же лет, сколько и я, мне трудно понять, почему она все еще тоскует по лишениям и опасностям варварской страны, – сухо заметила Тейе. – Но я пришла сюда не затем, чтобы обсуждать митаннийских женщин фараона. Я хочу увидеть царевича.

– Он только что поднялся и сейчас в саду у озера, моя царица.

– Хорошо. Проследи, чтобы нас не беспокоили.

В одиночестве Тейе шла по галерее, наслаждаясь благословенным ветерком. Слева и справа двери были открыты. Она проходила мимо небольших гостиных, где женщины принимали своих управляющих и родственников, мимо совсем маленьких личных покоев, в которых они зимними вечерами собирались поболтать вокруг жаровни. От главной галереи ответвлялись коридоры, где вдоль стен возвышались статуи богинь Мут, Хатхор, Сехмет, Таурт; это были божества, перед которыми женщины воскуряли благовония, шепча молитвы о красоте, плодовитости, продлении своей молодости и здоровье детей. Коридоры вели в апартаменты жен фараона, живущих в этом же крыле, в глубине дворцового ансамбля. Покои наложниц были разбросаны по многим зданиям, и особенная, душная атмосфера гарема постепенно окутывала Тейе. Повсюду эхом раздавались смех и визгливая болтовня. Бряцанье бронзовых ножных браслетов, звон серебряных украшений, мелькание желтых, алых, синих одеяний, исчезающих за поворотом. Где-то в конце галереи, ведущей в детские, жалобно плакал больной ребенок. Вдруг из неплотно затворенной двери пахнуло фимиамом и донеслось благозвучное пение иноземных молитв, может быть сирийских или вавилонских. В другом дверном проеме она увидела нагое тело с вытянутыми руками и услышала плач флейты.

Ненавижу гарем, – в тысячный раз подумала Тейе, вырвавшись, наконец, на ослепительный солнечный свет. Она пошла к озеру. – Месяцы, которые я провела здесь, были самыми трудными в моей жизни. Я была испуганной и упрямой двенадцатилетней девчонкой, одной из многих жен фараона. Не помогало и то, что моя мать – Украшение царского престола – тоже жила здесь. Она управляла другими женщинами, как военачальник своими войсками, применяя кнут и проклятия, и ругала меня за то, что я бегаю по этим лужайкам рано утром, голой и ненакрашенной, пока все в гареме еще сладко спят. Если бы Аменхотеп не полюбил меня, я бы, наверное, отравилась.

При виде своего последнего оставшегося в живых сына она отогнала прочь невеселые воспоминания. Он сидел, скрестив ноги, на папирусовой циновке у озера, в тени маленького балдахина. Он был один; руки неподвижно лежали на коленях, покрытых белой юбкой, взгляд был прикован к белому мерцанию воды и солнечным бликам на ряби озера. Неподалеку отбрасывала пятнистую тень маленькая рощица, но он выбрал именно это место, под натянутым балдахином, в ослепительно ярком свете солнца. Погруженный в созерцание, он не заметил приближения Тейе и поднял взгляд лишь в последний момент. Он распростерся ниц на траве, выражая почтение, и снова уселся на циновку.

Тейе изящно опустилась рядом с ним. Он не смотрел на нее, погруженный в молчаливое самосозерцание, по-прежнему не отрывая взгляда от поверхности озера. Как и при каждой их встрече, ею овладело чувство смущения и отчужденности. Она ни разу не замечала за ним проявления хоть какой-нибудь активности; за девятнадцать лет она так и не смогла понять, является ли его сдержанность свидетельством крайнего высокомерия, стоическим принятием своей судьбы или признаком слабоумия. Она знала, что женщины гарема относятся к нему со смешанным чувством привязанности и пренебрежения, как к приблудному щенку, и не раз за эти годы задавалась вопросом, понимает ли ее муж, что такое отношение окружающих тлетворно влияет на душу взрослеющего юноши. Разумеется, он понимал. О вырождении человеческой натуры он знал больше, чем кто-либо другой.

– Аменхотеп?

Он медленно обратил к ней взгляд кротких, прозрачных глаз, и его полные губы изогнулись в улыбке, отчего выступающий, неестественно длинный подбородок сделался еще заметнее. Царевич был некрасив, почти отвратителен. Некоторое благообразие его лицу придавал только тонкий орлиный нос.

– Матушка? У тебя утомленный вид. Сегодня все выглядят утомленными. Это из-за жары. – Голос у него был высокий и тонкий, как у ребенка.

Ей не хотелось говорить о пустяках, ей не терпелось сообщить ему поразительную новость, но в какое-то мгновение она поняла, что не может подобрать слова. Поборов нерешительность, она начала:

– Долгие годы я мечтала о том, чтобы сказать тебе это. Хочу, чтобы ты приказал своим управляющим и слугам упаковать все, что желаешь взять с собой. Ты покидаешь гарем.

Улыбка не исчезла с лица, но длинные смуглые пальцы стиснули сиявшую белизной ткань юбки.

– Куда я поеду?

– В Мемфис. Ты будешь назначен верховным жрецом Птаха.

– Фараон умер?

– Нет. Но он болен и знает, что должен назвать тебя своим преемником. Прямой наследник всегда служит верховным жрецом в Мемфисе.

– Значит, он умирает. – Он устремил взгляд к небу. – Мемфис совсем близко от Она, правда?

– Да, да, очень близко. И ты увидишь громадные гробницы предков, и город мертвых в Саккаре, и чудесный Мемфис. Ты будешь жить в летнем дворце фараона. Ты рад?

• Предыдущая
• 4/135
• Следующая