Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 37
- Предыдущая
- 37/135
- Следующая
– Матушка, – сказал он все еще сиплым от пролитых слез голосом, взгляд из-под опухших век, в котором читалось раскаяние, задержался на ее лице. – Семьдесят дней я молился и рыдал в своих покоях, колотя себя в грудь и натирая лоб пеплом из жертвенника, потому что я мог сохранить жизнь своей сестре, но не сумел.
– Аменхотеп, – запротестовала она, ласково его коснувшись, – ее смерть – не вина фараона. Зачем ты коришь себя?
Его искренность, такая безыскусная, обезоружила ее. Она приложила палец к уголку его рта в знак нежного возражения, как часто делала, когда он был ребенком. Он поцеловал его и отстранился.
– Говорили, что Ситамон сделалась жертвой собственного честолюбия, но это не так. Она умерла из-за моего малодушия. В глазах бога я поступил неправильно.
– Как такое возможно? Ты сам – воплощение Амона-Ра.
– Я знал, что должен был сделать, но струсил. Глаза Египта слепы, уши его забиты ложью. Он бы восстал против меня. Но я теперь буду храбрее. Я готов.
Тейе подавила вздох, готовый сорваться с губ.
– Ты пугаешь людей, когда начинаешь говорить загадками, – мягко пожурила она его. – Царь должен говорить ясно, чтобы подданные могли повиноваться ему, все как один.
– Осталось еще два месяца до конца шему и до празднования Нового года, – сказал он. – Я хочу, чтобы мы отправились в Мемфис – только ты, я и наши слуги. Ты сможешь оставить двор так надолго?
От его просьбы тревожное чувство всколыхнулось в ней. Отвернувшись, она устремила взгляд на потрескавшиеся бурые поля, которые простирались до линии запыленных пальм, окаймлявших берега Нила. Почему я вдруг сжалась от страха? – подумала она – Это естественно, что он хочет на время удалиться от всех, чтобы пережить боль утраты. Но почему только мы вдвоем? Может быть, он хочет обсудить со мной что-то серьезное? Перспектива остаться с ним наедине, вот что пугает меня. Она почувствовала на шее теплое дыхание Аменхотепа, и его рука умоляюще легла на ее плечо.
– Полагаю, Нефертити сможет пока заменить меня, – не оборачиваясь, сказала Тейе. – В это время года всегда затишье, и мне действительно хотелось бы снова увидеть Мемфис. Давно я там не была. Не потому, что мы с твоим отцом… – Она говорила все тише, потом умолкла, но через некоторое время продолжила: – Хорошо, сын мой. Я бы очень хотела поехать.
Это было правдой. Больше всего она хотела убежать от ядовитого дыхания смерти, которое так долго наполняло дворец, от нашептываний и намеков, от бесконечных усилий прочесть в глазах людей их тайные помыслы.
– Хорошо. Тогда через три дня отправляемся.
Она обернулась, чтобы поклониться ему, но увидела только его сутулую спину. Когда его носилки исчезли из виду, она прислонилась щекой к пьедесталу изваяния своего супруга и закрыла глаза.
Наутро третьего дня они отчалили из Малкатты на ладье, подаренной Аменхотепу Ситамон. Он назвал ее «Хаэм-Маат», это был один из его титулов – «Живущий в Истине», и приказал своим мастерам выгравировать это имя на изящном борту ладьи. Толпа недовольных придворных собралась у причала, чтобы проводить их. Нефертити сидела под своим алым опахалом. Теперь, когда Ситамон была похоронена, она стала намекать Аменхотепу, что корона императрицы должна принадлежать ей, но супруг оставался глух к ее намекам. Сменхара и Мериатон плескались в воде, волнами набегавшей на ступени причала. Сменхара барахтался очаровательно-робко, зато девочка вскрикивала и хохотала, когда нянька окунала ее в прохладную воду. Заклинания в защиту фараона были пропеты, придворные угрюмо совершили обряд почитания, и флотилия судов, заполненных царственными особами, их слугами, жрецами и солдатами, заскользила по каналу к реке.
Превозмогая густой знойный воздух, летний ветер, как всегда в это время года, дул с севера, поэтому ладьи шли на веслах. Тейе облокотилась на перила на палубе «Хаэм-Маат», прислушиваясь к командам Паси, торопливому шлепанью босых ног слуг, послушных приказам, плеску весел, погружающихся в мутную воду. Позади нее, под открытым балдахином, манили к себе фрукты, ароматная вода и вино. Сын сонно вертел в руках метелку, сидя на подушках у низкого столика, и тихо мурлыкал что-то себе под нос. За бортом тянулись пустынные берега, будто вынырнувшие из страшного сна, когда горло пересыхает от ужаса, мимо проплывали вымершие от жары селения с их глинобитными хижинами. Бурые поля, засохшие листья на пальмах. Даже небо казалось безжизненным, мелкие птицы искали тени в зарослях прибрежной растительности. Только ястребы, казалось, не замечали жары. Они парили, распластав крылья, стараясь уловить легчайшее дуновение, вскрикивая временами, а их острые глаза шарили по бесплодной земле в поисках добычи. Очарованная бурой водой, плавно ускользающей от взгляда, Тейе подалась вперед, и слуги тут же заботливо прикрыли ее опахалами. Через день или два вода станет синей, – думала Тейе. – Это первый признак того, что бесплодие Верхнего Египта осталось позади. О благословенный Мемфис! Величайший из городов!
К вечеру четвертого дня пути из Фив, когда царская ладья подходила к берегу, Паси подошел к балдахину и распростерся ниц перед Аменхотепом.
– Я надеялся, что мы сможем причалить немного дальше вниз по реке, там, где стоит селение и есть немного растительности, Могучий Гор, – сказал он извиняющимся тоном, – но я недооценил медленное течение и силу ветра. Прости меня за то, что я обращаюсь к тебе с просьбой провести ночь в этом месте.
Аменхотеп улыбнулся и отпустил его. Они вместе с Тейе направились посмотреть, как причаливают другие ладьи и слуги собираются группами на берегу, чтобы натянуть навесы, застелить коврами песок, зажечь факелы и приготовить вечернюю трапезу.
– Это пустынное место, но по-своему прекрасное, – обратился он к ней, оглядывая окрестный пейзаж. – Не помню, чтобы я когда-либо проплывал здесь по дороге в Мемфис или обратно.
– Возможно, это потому, что кормчий ладьи, на которой ты путешествовал, очень старался не останавливаться здесь, чтобы не прогневать тебя, – усмехнулась Тейе. – О боги! Я почти слышу эхо своих мыслей, отдающееся от тех суровых скал. Похоже, даже крестьяне были не настолько глупы, чтобы селиться здесь.
– Здесь веет покоем, – тихо проговорил сын.
Они поднялись к краю огромной долины, покрытой нетронутым песком, по которой, медленно извиваясь, струилась река. В каждой излучине к самой воде выходили скалы, но здесь они отступали, на западе снова взмывая вверх иззубренной грядой, а на востоке их отроги рассекали длинные таинственные овраги, в тенях которых уже кралась ночь. Солнце почти село, его красный край повис над вершиной черной скалы, проливая последние лучи на нетронутый песок. Здесь, в стороне от оживленной суеты берега, мертвая тишина была осязаемой, она давила на непрошеных гостей всей своей неприветливой тяжестью.
– Должно быть, здесь днем ужасно жарко, – сказала Тейе. – Как ты думаешь, далеко ли от одного края долины до другого?
– Какая чистота, – вздохнул он, отвлекаясь от своих раздумий. – Только острые скалы и слепящий песок, огромная чаша, наполненная золотым сиянием Ра.
С берега, где суетились слуги, неожиданно донесся смех. Звук прокатился по долине, отзываясь стократным эхом, и возвратился на берег, сделавшись намного громче и сильнее, будто невидимая армия, скрытая в скалах, передразнивала незваных гостей. У Тейе по телу побежали мурашки. Посмотрев вниз, в долину, она увидела своего увечного безъязыкого слугу, держащего в руках огромный горшок с маслом для ламп, и младшего управляющего, который что-то кричал ему. Тейе вернулась в кабину и опустила занавеси.
На следующий день населенная призраками тишина долины сделалась всего лишь воспоминанием, а еще через три дня они прибыли в Мемфис под приветственные крики толпы. Тысячи людей растянулись вдоль берега, некоторые взбирались на крыши складов или бросались в воду, чтобы хоть мельком взглянуть на царственных гостей. Спускаясь по сходням и усаживаясь в носилки, Аменхотеп благосклонно улыбался, высоко поднимая крюк и цеп. Тейе приказала, чтобы ее носилки доставили на борт, и плотно задернула занавеси, прежде чем позволила снести себя на берег: она считала недопустимым, чтобы лица живых богов видели невежественные крестьяне. Она пребывала в уединении до той поры, пока ее носилки не опустили на землю за надежными стенами дворца. Она тут же вышла на крышу. Аменхотеп последовал за ней.
- Предыдущая
- 37/135
- Следующая
