Иди полным ветром - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/31
• Следующая

Пройдут годы, не месяцы, а годы. Они будут терпеть нужду и стужу… Как узник ждет солнечного луча, так они будут ждать почты… И лейтенант вздрогнул: померещилось, нет исхода из этой открытой со всех сторон западни. Сгинет он на Севере, погребут его под надтреснутый звон старенького колокола, а ворон, вот тот, голодный и тощий, на перекладине креста, закружит над могилой.

И тут вдруг на стежках, протоптанных в снегу, показались девичьи фигуры. Одна за другой, вереницей, с ведрами и коромыслами спешили они к реке, к проруби, и было это поспешное движение такое бойкое, такое веселое, что Врангель недоуменно подтолкнул локтем Матюшкина.

– Скоро полдень, идут по воду, – улыбнулся мичман. – Обычай здешний. Наряжаются в лучшее, идут, парни тоже приходят. Уговариваются о вечеринках, как в России у колодцев… А среди девиц, знаете ли, есть прехорошенькие!

Врангель ухмыльнулся:

– Амур порхает на Севере?

– И довольно резво.

Сошли вниз. В печи пылал огонь. На столе дожидались суп, свежие омули, штоф хлебного вина.

Сели обедать, разговорились, Матюшкин ругался: растяпа эдакий, местный исправник Тарабукин ничего не сделал для экспедиции, хотя его предупредили из Якутска. Правда, он, мичман, успел кое-что припасти, условился о закупке ездовых собак с казаком Артамоном Татариновым, лучшим колымским собачником, а с другим казаком, искусным охотником Солдатовым, – о поставке дичи.

– Полагаю, Федор Федорович, – заметил Врангель, – за зиму мы хорошенько подготовимся к вояжам и займемся астрономическими наблюдениями. В конце января ожидаю я нашего Прокопия Тарасовича с большим транспортом. А вам надо бы съездить к чукчам, просить помощи.

На дворе смеркалось. В Нижне-Колымск возвращались охотники. С заиндевевшими бородами, в кухлянках, подпоясанные кушаками, на которых висели большие ножи, медные трубки с коротенькими чубуками и кисеты с огнивом и табаком, охотники шагали устало и грузно. Одни несли рыбу, другие – «пакость», как называли они дичь.

Матюшкин простился с лейтенантом и отправился к себе, в соседнюю избу.

Матрос Михайла Нехорошков блаженствовал на печи. Ну, точь-в-точь как, бывало, дома, в Трифоногорской деревне, в той архангельской деревне, что покинул он шесть лет назад, забритый на цареву службу.

Федор сел у стола, оперся головой на руки. Вот и Врангель приехал. Хоть и не смостились их души, и близость не возникла сердечная, но ведь есть же и общие воспоминания, и общие знакомые… Но вот вновь, как уже случалось не раз, легло на душу Федора почти физическое ощущение далей, отринувших его от всего мира. Этого чувства не знал он на корабле. Может, потому, что корабль всегда был в движении, от чего-то отдаляясь, но в то же время к чему-то и приближаясь?

Хлопнула дверь, вошел матрос Савелий, пригожий чернявый малый. Они уединились с Михайлой за перегородкой, принялись баловаться чайком, завели разговор.

Матросы были ровесниками. Обоих в один год пригнали на флот. Служба, однако, у них сложилась по-разному.

Савелий Иванников сперва обретался «при береге»: на Сестрорецком оружейном заводе обучали тамбовского мужика из деревни Красивской слесарному делу. Обучив, отправили в Кронштадт, в 12-й экипаж, и Савелий ходил в море на корабле «Принц Густав».

Но все его «кумпании» были пустяками в сравнении с походом Михайлы. Нехорошков-то был не просто балтийский матрос. Он был одним из тех немногих матросов, что звались уважительно дальновояжными, то есть совершившими кругоземные плавания. И одного этого было достаточно, чтобы Савелий признавал Михайлино превосходство в опытах жизни.

Федору слышался голос Михайлы. У него был крутой говорок с упором на «о». Раздумчиво повествовал Михайло – и, наверное, не в первый раз – о плавании на «Камчатке». Говорил он что-то о штормах у мыса Горн, об острове Суматра, где «от жаров и паров расейскому человеку быть не можно», об ураганах Индийского океана, «когда хоть стой, хоть падай, хоть святых вон выноси».

А потом заговорил Савелий. Выспрашивал он не о бурях, не о напастях, а про то, «как же это живут в тех землях, где от жара и пара расейскому мужику быть не можно».

И Михайло отвечал рассудительно, что живут, мол, и там, как и везде, люди добрые и злые, живут в трудах и заботах, не гляди, что кожа, как деготь, или медная, как самовар томпаковый; работают домашнюю и полевую работу, растят ребят, а ежели и не в зыбках баюкают, так за спиной носят…

Федор сидел, облокотившись о стол, слушал и не слушал голоса за перегородкой.

Подобно тому как опытный моряк придирчиво, с оттенком жреческим осматривает и ощупывает, чуть не на зуб пробует снаряжение шлюпки, так и нижнеколымские казаки оглядывали и выбирали нарты, предназначенные для экспедиции.

Подобно тому как кронштадтские боцманы, великие знатоки своего дела, учили рекрутов обращению со шлюпкой, так и нижнеколымские казаки сперва объяснили морякам устройство походных нарт, а потом показывали, как управлять собачьими упряжками.

Нарты состояли из множества частей замысловатых наименований. Тут были копылья с вязкой и баран с доской, баранные оттяги и доска с потягом, темляк и кутоги, вардень и повлы… Оказалось, полозья у нарт должны быть непременно из белоствольной березки, и чем меньше в ней сучьев, тем лучше. Оказалось, надо выдерживать полозья в кипятке, а после сунуть на месяц-два в подледную речную воду; отправляясь же в путь, необходимо нарты войдать – обливать полозья водой, чтоб отполировались ледяной корочкой. Узнали моряки от казаков, что про запас не худо снабдиться брусьями из китовых ребер и подшить ими полозья, если доведется ехать по соляному раствору на морских льдах.

А собаки? Местные колымские четвероногие, те, что заводили по ночам свой жуткий хор, гожи были для недальных ездок. По совету казаков, Врангель купил собак, пригнанных с устья Яны и Индигирки. Эти славные псы способны были к долгим путешествиям. Но их тоже надо было умеючи выезживать, мало-помалу увеличивая ежедневный пробег и давая роздых через каждые пять верст. Требовалось, наконец, отыскать в своре передовщика: передовая собака в упряжке должна быть и сильнее и отважнее прочих, должна уметь держать прямой бег по тундре, лишенной ориентиров.

В избе у Врангеля часто устраивались «коммерческие совещания». Старшины якутских и юкагирских селений дымили длинными трубками, цедили кружку за кружкой чай и рядились с моряками. Лейтенант и мичман торговались усердно: морской министр маркиз де Траверсе был скуп, и отряду было отпущено куда меньше средств, нежели престарелый, но все еще женолюбивый маркиз расходовал на свою содержанку-француженку. Правда, француженка пользовалась особенным вниманием императора, чего об экспедиции сказать было нельзя. Вот и приходилось торговаться за каждую копейку.

Дышать было больно. Тощий ворон, перелетая с луковки церкви на крышу дома, где жил колымский поп, тянул за собой тонкую струйку пара. Легонький треск стоял в воздухе. Прислушиваясь, Федор вспоминал почему-то, как в Царском Селе в июне с берез облетали, лопаясь, крохотные, похожие на веснушки семена. Но здесь слабое шуршание производили мириады мельчайших ледяных блесток; они наполняли воздух, как пылинки – солнечный луч.

Подошло рождество. Прикатила из Якутска почта. Почтари остановились в доме исправника Тарабукина. Сбежались туда и стар и млад: приход почты был праздником.

На этот раз, однако, любопытство казаков привлекли не почтари с их кожаным мешком, а незнакомец, который спрыгнул с нарт и сипло крикнул, воздевая руки: «Хип, хип, хура!» – и засмеялся, и замахал руками, и залопотал непонятное.

Исправник округлил мутные очи. Нижнеколымцы вопросительно глазели то на исправника, то на незнакомца. Тут подоспели Врангель с Матюшкиным.

– Имею честь видеть господина лейтенанта Врангеля? – спросил приезжий.

– К вашим услугам, – пробормотал Врангель и громко добавил по-английски: – С кем имею удовольствие?

• Предыдущая
• 4/31
• Следующая