Этнография - Андреев (А. Шевцов) А. - Страница 5

— Ты погляди, — направляет меня в это время Степаныч, — чешется, зудит, а что зудит? Тело? Ты глянь, телу-то все равно. Глянь, как оно лежит у тебя там. Как оно в воде расслабилось. Ему по фигу, — колода мертвая…

Наблюдаю, точно — не так все. Странно как-то и не так, как я только что думал. Вот только что я твердо и определенно знал, что это тело у меня зудит. Но вдруг заснул, это же все равно, как немножко потерял сознание, и там, где я без сознания, мое тело не чешется. А при этом что-то по прежнему чешется, и если этому позволить захватить внимание, то зуд опять становится невыносимым. А ведь так же было бы и с операцией, подумал я. Я бы лежал под наркозом, мое тело резали бы, а оно бы ничего не чувствовало. То есть боли не чувствовало! Ну, с болью все понятно, вырывается у меня. А что понятно? — тут же я сам себя останавливаю. Только то, что человечество учило себя переносить боль и не сдаваться. А вот зуд никто всерьез не воспринимал и никто не учился его терпеть. А ведь зудит-то то же самое, что и болит! — вдруг доходит до меня.

— Кому плохо? Кто хочет почесаться? Может, ты? — спрашивает меня тем временем Степаныч.

— Я.

— Так ты глянь, глянь на себя, на Я на это. Вот тело есть. Тело — это ты, которое хочет почесаться. Или ему по фигу. Теперь ты глянь — ты же со стороны наблюдаешь, и тебе этому тоже по фигу. Который наблюдает. Если бы тебе было дело до чесаться, ты бы чесался. А ты чем занят? Наблюдаешь!

Я продолжаю наблюдать. Точно, телу по фигу и мне по фигу тоже, а кто-то невыносимо хочет почесаться.

— Ты глянь на это — кто-то хочет чесаться. Приглядись к нему. И ты поймешь, самопознание — это охерительная штука!

Я гляжу и не могу схватить. Я — не хочу чесаться, телу по фигу, оно сознание потеряло, его хоть режь, колоду эту. Мне тоже! Что такого происходит, подумаешь — капелька пота течет. Что происходит-то?!

Я лежу, подвешенный за голову и думаю. И рождается в моем разгоряченном уме такая картина. Моему сознанию, которое ко мне, получается, вообще отношения не имеет, вроде буддийских дхарм, не нравится, что его внимание, внимание этого сознания собирают в пучки и заставляют следить за чем-то, например, что по нему течет капелька какая-нибудь или что к нему что-то прилипло. Трава эта хренова, например. И получается, что оно, сознание это, ощущает себя телом и болеет за тело, как за себя. Хотя при этом оно не тело, потому что свободно отключается от тела. Тело для него лишь способ привязывания внимания!..

Уж колдовство ли это все, не знаю, но то, что чародейство, — это точно. Все, что связано с управлением вниманием — это чародейство. И стало быть, и трава эта все-таки вещь не случайная. Тоже чародейство. Она же дает испарения, от которых пот разъедает тело еще сильнее. Там, вроде бы, ничего особенного не было в этой траве. Мне даже смешно стало, когда я вспомнил, что она какие-то магические центры открывает. Никаких магических центров! Все гораздо серьезнее. Тут затрагивается самая сущность человека. Центры — они все экзотика, потому мы их и изучаем так охотно. А вот сознание и внимание — это так привычно, так повседневно… А ведь может статься, что именно управлением вниманием и обеспечивается наше воплощение в тела.

Я не выдержал и спросил Степаныча:

— Так трава-то значения не имеет?

— Трава-то? А как же, конечно, имеет. Навоз еще лучше. Сухой. Да я тебе не стал кидать, а то, думаю, в бочку не полезешь. Не силой же тебя туда запихивать. А так сам прыгнул. Конечно, имеет.

— Получается, есть Я, и есть тело, а посередине какой-то слой, которому невыносимо хочется почесаться? — спрашиваю я.

— А что это за слой, ты понимаешь? — спрашивает в ответ Степаныч. До меня что-то начинает доходить, хоть и смутно. Видимо, это на моей голове отразилось.

— Правильно! — засмеялся он. — Душа это! Ну, назови сознанием.

Я поплавал в этом состоянии какое-то время, пока осознал. А ведь действительно. Даже если это не в полном смысле душа, это точно то, что изучают как душу. Иначе говоря, то, что имеет возможность остаться жить после того, как тело умрет. Ясно, что явление сложное, но в том моем состоянии это не имело значения. Важно было лишь то, что это, что Степаныч назвал душой, во мне ощущалось отчетливо отличным и отдельным от тела и от меня. И если это душа, то из чего она могла состоять, по моим ощущениям? Из сознания, больше не из чего.

И тут он мне добавляет.

— Так что же получается? Тело не чешется, а чешется вроде как само сознание? Странно, правда?

— Странно.

— А может, оно и правда чешется? Что такое чесаться?

— Ну, устранять какие-то раздражения.

— А что, разве не может ничего такого быть, что раздражает сознание?

— Действительно!..

— А что может его раздражать? Можешь чего-нибудь придумать? Вот ты сам погляди: по телу всего лишь ползет капелька пота. Не кислоты ведь, из тебя выделилась, не разъест. Или травинка прилипла. Да тебя дубиной можно отходить, ты это легче перенесешь!

— Точно, легче, — соображаю я, и до меня доходит абсурдность моих мучений. Я вообще-то человек совсем не изнеженный, спортсмен, охотник. И вдруг воплю благим матом только потому, что у меня где-то зачесалось…

— Так ты задумайся, тело ли так страдает?

— Явно это как-то связано с вниманием, — говорю я Степанычу.

— Ма-ла-дец! — отвечает он. — А внимание — это что? Это тело или сознание?

— Сознание.

— Следовательно?

— Следовательно по телу ползет капелька, а в сознании что-то делается с вниманием…

— И это совсем не так же безобидно, как с телом!

— Потому что насильно!

Он посмеялся и вынул брусы из запоров моей ловушки.

— Ты, — говорит, — посмотри еще маленько. Чего тебя дальше-то насильно держать… А как насмотришься, приходи париться… Ты сейчас, поди, поймешь, что русская баня — это для души!

И ушел в баню. А я остался сидеть в бочке. Честно говоря, долго я все равно не выдержал. Как только до меня доехало, что я в баню иду, чтобы зуд снять, но не с тела, а с сознания, с тела души, что ли, во мне словно что-то завершилось. Я заорал, вышиб эти проклятые доски и бегом бросился поливать голову из бака холодной водой.

Только в парилке до меня дошло, что даже осознавание не сделало меня свободным от того управления, которое скрыто в этом среднем слое.

Я наблюдаю, а сознание чешет тело…

Я провел у Степаныча не так уж много времени — меньше года. И все же это было чрезвычайно богатое время. В иной жизни и за десятилетия не случится столько, сколько произошло тогда со мной. Я так много всего помню, что непонятно даже, о чем рассказывать.

Помню его чисто скоморошьи издевки, и подлинные чудеса, и самокопание, чистку сознания, длящуюся сутками, просто сутками подряд! Песни, пляски, игры… и мои обиды! О! Обид там хватало, и я очень рад, что мне не удалось их избежать. Я уже писал об этом в других книгах, поэтому просто повторю свой рассказ о своих обидах и о том, как не удалось от них сбежать.

Не удалось!.. Это еще суметь рассказать, как не удалось! И кому не удалось! Какому мне. Однажды Степаныч в очередной раз зацепил очень болезненный кусочек моей личности. Не все помню точно, но как-то это выходило на недооцененность. Всплывает воспоминание, в котором он мне прямо по-русски говорит, что я говно и пришел к нему, чтобы сбежать в старину в историю. Историк! А в старину я сбегаю, чтобы отомстить всем, кто меня недооценил в настоящем, — не оценил, то есть, по достоинству и тем обидел. А поскольку я этих обидчиков победить не могу, то и сбегаю, можно сказать, в самоубийство, потому что я трус, слабак и тупица. И я переполнен ненавистью; ненавидеть всех, кто меня недооценивает, — основной способ моих взаимоотношений с другими людьми, а сбегать из жизни, совершать самоубийство — основной способ взаимоотношений с самим собой.

И его лично я при первой же возможности накажу тем, что сбегу и брошу, значит, убью в моем мире!