Этнография - Андреев (А. Шевцов) А. - Страница 3

Мозоха — это один из видов огненного очищения сознания. Конечно, это огонь не физический, а, так сказать, духовный. Но он очень яростный, как я помню. Имя этому яростному огню без пламени было Крес. Так русский народ называл «живой огонь» — огонь, который добывался самими древними способами, вроде вытирания, по праздникам очищения. Языческим еще по своему происхождению. Живым же огнем обкладывали деревню, когда начиналось моровое поветрие — эпидемии скотьих болезней вроде сибирской язвы. Его разжигали на въездах и входа в деревню, чтобы все приходившие, проходя сквозь него, очищались. Им же обмахивали скотину, чтобы уничтожить злых духов, приносящих поветрие.

Очевидно, именно это свойство Креса очищать духовный состав живого человека от злых духов однажды было перенесено и на человеческое сознание. Во всяком случае все виды очищения сознания, как бы я это назвал психологическим языком, назывались Кресением. Очищению я посвящу следующую книгу. Поэтому сейчас ограничусь лишь небольшой зарисовкой.

Мозоха была очищением, хотя это еще не все Кресение, а только один из приемов. И чтобы понять, как он работает, нужно принять одно условие. Ты должен понять, что грязь нельзя сделать чище.

Может возникнуть вопрос: а где же тут философия? А философия нужна, чтобы понять следующий ход мысли: раз ты считаешь возможным очищаться, значит, ты знаешь, что ты чистый. Природно, естественно чистый.

В этом заявлении есть некоторое противоречие. Но оно нужно, чтобы включить разум и заставить его думать, решать задачу. А в чем задача?

В противоречии: зачем чиститься, если ты исходно чист? Если приглядеться, противоречия нет. Ты точно знаешь, что тебе есть что почистить в себе прямо сейчас. И это значит, что ты запачкался. Накопил грязь за свою жизнь.

А раз так, то, значит, состояние загрязненности накапливается и может накапливаться только относительно какого-то изначально более чистого состояния. По сравнению с состоянием сегодняшней загрязненности исходное состояние можно считать чистым. Такова наша природа.

Конечно, за жизнь мы нахватываем репьев, заноз и ракушек. Но это все было возможно, только если была исходная чистая основа, к которой могли цепляться загрязнения. И доказывает это именно то, что ты чувствуешь, что тебя можно почистить, то есть сделать чище. Количество грязи можно уменьшить, но нельзя уменьшить качество грязи — грязность. Как и нельзя очищением грязь сделать чище. Чище может становиться только чистое, хотя запачканное.

Стало быть, просто потому, что мы ощущаем себя очищающимися, мы можем сделать вывод о своей истинной природе и всегда исходить из нее. Из того, что мы есть на самом деле. Тогда все, что нас гнетет, становится всего лишь поверхностным сором. На море чистого сознания.

Ну, а с сором-то мы справимся. Не ахти какой противник! — как говорил Степаныч.

Вот таким было мое первое знакомство с этнографическим самопознанием, дожившим в русском народе до конца двадцатого века. Впрочем, это было только начало.

Должен честно признаться, что некоторые из способов самопознания, применявшиеся мазыками, были, мягко сказать, экзотичны. Так, к примеру, Степаныч однажды водил меня «париться» для открытия искренности.

Все, кто пробовал какие-то виды самопознания, особенно связанные исповедью, знают, как трудно бывает не соврать даже самому себе. Причем, мы чаше всего не понимаем, что врем, — так привычно то, что говорим. Привычное ощущается настоящим, а значит, истинным.

К примеру, человек, проживший долгую жизнь с другим человеком, так привыкает считать, что любит его, что говорит это не задумываясь. А что происходит в его душе в действительности? Например, у тех, кто и действительно, вроде бы, не переставал любить. Просто было время, когда ему хотелось повторять и повторять эти слова, а с какого-то мгновения они больше не рвутся из него. Случай, когда любовь переходит в ненависть, прост и понятен, ну а как описать то, что происходит с людьми, чья любовь перестала быть страстью, но усилилась? Как вы думаете, у психологии есть язык для описания подобных состояний или она такими бытовыми мелочами не интересуется?

Слой привычек не пропускает к действительным душевным движениям не хуже брони или театральной роли длиною в жизнь. Как его пробить? А пробить обязательно надо, иначе самопознания не будет.

Ради этого Степаныч подверг меня дичайшей экзекуции, за которую я ему до сих пор благодарен. Было это так.

В один из моих летних приездов к нему, когда мы занимались Кресением, а оно вдруг перестало идти, он сказал:

— Искренности не хватает.

— Чего, чего?! — возмутился я. — Я не вру, Степаныч! Я же стараюсь!

— Искренность — не честность. Пойдем в баню. Баня — это для души.

И мы пошли в баню выпаривать из меня искренность. Точнее, пошли сначала ее топить.

Баня у Степаныча была необычная. Как сделана обычная русская баня? Камера для самой парки и маленький предбанничек, раза в три меньше. А у него было две одинаковых камеры, каморы, как он говорил. При этом, кроме размеров, в предбаннике вызывало удивление и еще одно: в нем был нужник, как это мне показалось, когда я вошел. Выглядело так, будто у него и в предбаннике были такие же полати, как для парки, но в них была прорезана дырка. Ну, в точности нужник!

В общем, я не рискнул расспрашивать, потому что Степаныч был мужик необычный и очень рукодельный. Он все время что-нибудь мастерил, делал различные странные вещи и приспособления, а у меня все мозги были в тот миг заняты собой. К тому же Степаныч заставил меня топить баню.

Я носил дрова, воду, причем, воды очень много, с запасом, в общем, делал все, что полагается. Ну что же, он, что ли, будет для меня трудиться?

Протопил, подхожу к нему:

— Можно париться.

Какое там париться! Париться он меня и не пустил. А велел взять ведра и лить воду в тот самый нужник.

Подходит, открывает, а там у него, оказывается, не нужник, а приспособление. Сверху снимаются две доски, а под ними бочка. Как раз те доски, между которыми вырезано отверстие. Отверстие показалось мне немного странным — уж больно гладко подрезано по краям, то есть с тщанием обрезанное, а не просто обычный выпил, как это у нужников на Руси делают. Во-вторых, доски березовые толстые, наверное, шестидесятка, то есть шестисантиметровые. А по бокам ручки какие-то, то ли скобы из настила торчат…

Степаныч вынимает эти доски, и получается своего рода люк в полатях. И видно, что настил у этих полатей тоже из толстенных досок сделан. А бочка внизу тоже по краям прихвачена брусьями, укреплена. Причем, брусья мощные, и вообще все надежное, будто на медведя рассчитано. А в бочке чурбачок на дне, вроде стульчака. Степаныч залез в бочку, достал этот чурбачок, посмотрел так на меня и говорит: «Наверное, хватит. Ты заливай на треть холодной водой».

Я в некоем недоумении заливаю. Спросить-то хочется, а спрашивать Степаныча всегда очень неловко было. Он мужик был такой строгий, что с ним особо не расспрашиваешься. Сказал делать, значит делай. Но он сам пробурчал: «Париться будешь…»

— В бочке? — спрашиваю я.

— Да, в бочке. Сядешь и будешь париться. Сейчас травок набросаю. Ну, я думаю, травки для парки какие-нибудь особенные. Колдовские.

Интересно. Он набросал сухих травок и велел вторую треть бочки заливать горячей воды.

— Попробуй, — говорит.

— Как раз тепленькая.

— Ну, залезай!

Я залезаю, там вода поднялась, почти полная бочка, травка плавает поверх. Царапается.

— У тебя, — говорит, — искренности для самоката не хватает. Будем учиться.

Самокат — это такое состояние, когда тебя само несет, а ты и не думаешь, что говорить. Словесный понос на заданную тему.

Залез я. А бочка по спине выгнута очень ровно: ты садишься и проваливаешься спиной в изгиб бочки, а поскольку чурбачок маленький, то ноги оказываются коленками прямо чуть не под подбородком. И это очень неудобно, поэтому хочется их засунуть по бокам от чурбачка, но он так сделан, что там места нет. Я потом понял, что это специально было сделано, чтобы у меня опоры под ногами не было. Бочка, вроде, большая, а внутри узко. Вначале я сидел еще так, что любой момент мог встать из бочки, но заботливый Степаныч меня тут же подправил: