Непроторенная Дорога - Пек Морган Скотт - Страница 40

Я попробую ответить на эти вопросы в последней главе книги — о благодати. Мои ответы никого не удовлетворят полностью, включая и меня самого; все же я надеюсь внести в проблему немного ясности.

Есть еще одна группа вопросов, относящихся к этой проблеме, но опущенных или замаскированных при обсуждении любви. Когда любимое существо впервые предстает передо мною обнаженным, совершенно открытым моему взору, меня всего охватывает единое чувство — благоговение. Почему? Если половое чувство не более чем инстинкт, то почему это не просто сексуальное возбуждение, не просто «голод»? Такой простой голод вполне обеспечил бы продолжение человеческого рода. Зачем благоговение? Зачем секс осложняется этим почтением? И, в связи с этим, чем определяется красота?

Я уже говорил, что объектом подлинной любви должен быть человек, личность, ибо только личность обладает душой, способной развиваться. Но что сказать о тончайших изделиях из дерева? О лучших скульптурах средневековых мадонн? О бронзовом изваянии древнегреческого возничего в Дельфах? Неужели создатели этих неодушевленных фигур не любили их? И не связана ли каким-то образом эта красота именно с любовью создателей? И почему, переживая красоту или радость, мы так часто испытываем странную, парадоксальную реакцию — чувство печали, слезы? Как происходит, что некоторые такты музыки или песни так потрясают нас? Почему становятся влажными мои глаза, когда мой шестилетний сын, еще неокрепший в первый вечер после больницы, где ему удалили гланды, неожиданно подходит ко мне — а я лежу, усталый, вытянувшись прямо на полу, — и легонько растирает мне спину?

Совершенно очевидно, что существуют такие измерения любви, которые невозможно обсуждать и чрезвычайно трудно понять. Я не думаю, что на эти вопросы (и многие другие) существуют ответы в рамках социобиологии. Небольшую помощь может оказать обычная психология с ее концепцией границ эго — но именно небольшую. Больше всего о таких вещах знают те религиозные люди, которые являются учениками Тайны.[20] Именно к ним и к предмету религии мы должны теперь обратиться, если хотим получить хотя бы проблеск представления об этих вещах.

Остальная часть книги посвящена некоторым аспектам религии. В следующей главе очень сжато обсуждается связь между религией и процессом развития. Последняя глава сосредоточена на феномене благодати и ее роли в указанном процессе. Понятие благодати известно в религии уже тысячи лет, но оно чуждо науке, включая психологию. Я уверен, однако, что понимание феномена благодати необходимо для полного понимания процессов развития человеческого существа. Поэтому последующий текст, я надеюсь, послужит вкладом в столь медленно развивающуюся взаимосвязь между религией и психологической наукой.

Поскольку человеческие существа развиваются и растет их дисциплина, любовь и жизненный опыт, постольку растет и их понимание мира и своего места в нем. И наоборот, если прекращается развитие человека в дисциплине, любви и жизненном опыте, то прекращается и рост его понимания. А в результате, среди представителей рода человеческого наблюдается огромное разнообразие по широте и утонченности понимания жизни и ее смысла.

Вот это понимание и есть наша религия. Поскольку какое-то понимание, какое-то видение мира — пусть ограниченное, примитивное или искаженное, — есть у каждого, то у каждого есть и религия. Этот далеко не всеми осознаваемый факт исключительно важен: да, у каждого есть религия.

Я считаю, что мы страдаем из-за склонности определять религию слишком узко. Нам кажется, что религия должна включать в себя веру в Бога, какие-то ритуальные практики или участие в группе верующих. О человеке, который не ходит в церковь или не верит в некое Высшее Существо, мы обычно говорим: «Он нерелигиозен». Я слышал даже от ученых такие высказывания как «По сути, — буддизм не религия», или «Унитарианцы исключили религию из своих верований», или «Мистицизм — это скорее философия, чем религия». Мы пытаемся видеть в религии нечто цельное, скроенное из единого куска материала, а потом, пользуясь этим упрощенным представлением, никак не можем взять в толк, почему двое столь различных людей называют себя христианами. Или евреями. Или как это атеист может обладать куда более развитым чувством христианской морали, чем истовый католик, регулярно посещающий мессу.

Наблюдая за другими психотерапевтами, я уже почти привычно обнаруживаю, что они если и уделяют внимание мировоззрению своих пациентов, то это очень незначительное внимание. Этому есть несколько причин, и одна из них сводится к представлению, что если уж сам пациент не считает себя религиозным по той причине, что не ходит в церковь и не верует в Бога, то, следовательно, он действительно нерелигиозен и нечего тут анализировать. Но существенным фактом является то, что у каждого человека есть — в явном или неявном виде — некая система идей и верований относительно природы мира. Смотрит ли он на Вселенную как на что-то хаотическое, лишенное смысла, где ему не остается ничего другого, как хватать, где только удастся и когда удастся, каждую кроху удовольствия? Видит ли он мир как место, где все пожирают друг друга и выживают только самые безжалостные? Или мир для него — питательная среда, где всегда случается что-то хорошее и нет смысла особенно переживать за будущее? Или это такое место, которое обязано поддерживать его проживание, независимо от того, как он будет себя вести? Или это вселенная незыблемых законов, где малейшее нарушение правил означает неудачу и гибель? Словом, существует бесчисленное количество способов видения и истолкования мира.

Рано или поздно в курсе психотерапии врач приходит к пониманию того, как видит мир его пациент; но если врач следит за этим специально, то понимание наступает скорее раньше, чем позже. А это весьма существенно, потому что мировоззрение пациента всегда является существенной частью его проблемы, и для излечения необходима коррекция этого мировоззрения. Поэтому я всегда говорю подчиненным мне психотерапевтам: «Выясняйте религию вашего пациента, даже если он говорит, что у него ее нет».

Религия, мировоззрение человека, как правило, осознается им лишь частично — если вообще осознается. Нередко пациенты понятия не имеют о том, какие у них взгляды на мир; а иногда считают, что исповедуют определенную религию, а на самом деле у них совершенно иная религия. Стюарт, талантливый и признанный инженер, после пятидесяти лет стал страдать сильнейшими депрессиями. Успехи на службе и счастье в семье не могли помешать тому, что он стал чувствовать себя бесполезным и порочным. «Мир стал бы лучше, если бы я умер», — сказал он, и сказал это искренне. Он дважды предпринимал чрезвычайно серьезные попытки к самоубийству. Никакие реалистические увещевания не могли развеять нереалистичность его представлений о собственной бесполезности. Не удавалось снять и обычные симптомы тяжелой депрессии — бессонницу и беспокойство. Кроме того, у него возникли досадные трудности с глотанием пищи. «Дело не в том, что пища невкусная, хотя она на самом деле невкусная; но у меня как будто железная пластинка застряла в пищеводе, и я ничего не могу проглотить, кроме жидкости». Специальное рентгенологическое обследование не обнаружило никаких физических причин его затруднений.

Относительно религии у Стюарта не было никаких колебаний: «Все очень просто, я атеист. Я научный работник, и я верю только в то, что можно видеть и трогать. Быть может, мне было бы легче, если бы я мог верить в доброго, любящего Бога. Но, скажу вам честно, я терпеть не могу весь этот вздор. В детстве я наелся этого досыта, хватит с меня». Стюарт вырос в маленькой общине на Среднем Западе, в семье строгого фундаменталиста-священника и столь же строгой его жены, и вырвался из дома и церкви при первой же возможности.