Боярин - Гончаров Олег - Страница 22

• Предыдущая
• 22/91
• Следующая

– Как это ты так скоро? – удивился я.

– Это просто место такое сильное, – отвечает она. – Только не всем оно подвластно, – и впервые за весь наш долгий путь улыбнулась. – Пойдем, – говорит, – нам в крепости нужно тудуна повидать, – и к воротам быстро пошла[24].

В крепости белокаменной[25] нас хорошо встретили. Прав был Авраам: тудун, как грамоту увидел, так велел, чтобы накормили нас, напоили и коней, дорогой зануженных, на свежих поменяли.

Переночевали мы последний раз в хазарской земле, а по утру раннему выступили в Дикое поле – в печенежский удел. И тогда у меня лишь одна мысль мелькнула:

«Не приведи, Даждьбоже, нам с печенегами встретиться».

Оказалось, что не напрасно я переживал. То ли предчувствие меня предупреждало, то ли сам я на нас с Любавой беду накликал…

Глупая мошка так и норовит забраться в ноздрю. Небось, думает, что там для нее покойней от ветерка хорониться будет. Я чихнул, спросонья не разобрав, себя по лицу хлопнул, оттого и проснулся. Потер сопатку отбитую и подумал:

«К чему это чешется? То ли бражничать скоро буду, то ли кулаком кто-нибудь зуд уймет. Лучше уж бражничать».

Огляделся – степь бескрайняя вокруг, космы ковыль-травы на ветру развиваются. Небо тяжелое над Диким полем нависло, облака, словно снеговые горы, по синеве ползут.

– Как бы дождь не пошел, – вздохнул я и вдруг вздрогнул. – А Любава-то где?!

Второй месяц мы в пути, а все у нас никак сладиться не может. Словно и не родные мы, а так – попутчики случайные. Я и так к ней, и эдак, а она помалкивает, глаза отводит, то коня своего вперед пустит, то приотстанет. Словно нет у нее желания со мной вместе дорогу делить. Извелся я совсем и никак понять не могу: то ли на жену в полоне помутнение нашло, то ли весть о кончине матери ее из себя вывела? Мучаемся оба, и что делать с этим, не знаем.

Я уже подумывать начал, что зря весь поход свой затеял. Да, была у нас любовь, но, быть может, кончилась. Может, и не ждала она меня вовсе? Может, прижилась на чужбине, а я за ней нагрянул совсем некстати?

Сколько раз я поговорить с ней хотел, а все не получалось. Не хотела она со мной разговаривать, отмалчивалась. А я что поделать мог? Насильно же мил не будешь.

Однажды не выдержал. Мы как раз на ерик[26] степной набрели.

Озерко маленькое, посреди простора бескрайнего. И как оно здесь оказалось? Может, Водяной одну из русалок за провинность неведомую от глаз своих подальше прогнал, а может, сама сбежала от нелюбого, как разобрать?

На бережку этого чуда нежданного я привал устроить решил. Костерок развел, воды в котел набрал. В ерике рыба непуганая, так я из рубахи вентерь сообразил. Рукава завязал, ворот в кулак зажал – чем не снасть? Наловил карасиков, на ушицу хватит.

Любава у костерка покружилась, проса в навар бросила. Похлебка рыбная как нельзя кстати пришлась. Поели, водицы из озерка напились…

Не стерпел я тогда. Улучил мгновение, обнял ее, целовать начал. Меня же тоже понять можно. Я же не из железа кованный, а человек живой. А живому и тепла, и ласки хочется, вот и не выдержал. Обрадовался сильно, когда она на мой поцелуй ответила. На миг показалось, что все у нас на лад пошло. Но она вдруг отстранилась от меня, взглянула удивленно и вырываться стала.

– Нет, – прошептала. – Не надо. Не сейчас.

Не стал я ее удерживать. А она из объятий моих выбралась, взглянула на меня укоризненно, отвернулась и заплакала тихонько. Ладошками лицо закрыла.

– Ты прости меня, Любавушка, – повинился я. – Не хотел я тебя обидеть.

– Не винись, – она мне в ответ, а у самой плечики от плача трясутся. – Это я сейчас такая непутевая.

Так мне ее пожалеть захотелось, утешить, приласкать… но постеснялся я. Подумал:

«А вдруг еще хуже сделаю?»

Оставил ее в покое, на озерцо ушел. Присел на бережку, водицей умылся, как будто полегче стало.

– Эх, Любава. Как же мы теперь-то будем? – сказал.

Потом и вправду все успокоилось. Она меня обратно позвала. Я пока похлебку доедал да коней стреноживал, она все травы какие-то собирала. Котел помыла, взвар сготовила. Вкусным питье получилось. На душе от него почему-то легко стало. Смотрел я на Любаву, на небо синее, на степь бескрайнюю, и казалось мне, что все не так уж и плохо. Что наступит день, когда все вспять вернется и будем мы с женою счастливы. Или просто верить мне в это сильно хотелось?

Сморило меня от взвара. Лег я на спину, глаза прикрыл и как будто задремал. Слышал только, как кузнечики стрекочут, перепелка посвистывает и жаворонок высоко в небушко поднялся и в выси песней своей Хорса-Солнышко радует, кони недалече травой хрустят, копытами перебирают, пофыркивают довольно… совсем меня сон одолел, не заметил, как заснул.

И сны мне снились яркие, добрые и красивые…

Но противная мошка вырвала меня из грез. Это сколько же я проспал? Солнышко уже высоко поднялось, к полудню приближается. Наволочь темная наползает. Еще немного, и совсем небо затянет. Кони наши крупы навстречу облакам выставили, жаворонка вчерашнего не слыхать – точно быть дождю.

– Любава, – позвал я жену. – Ты где, Любавушка? – Тишина в ответ.

Искать надобно. Не ровен час, забредет куда-нибудь, так беды потом не оберешься. Тут слышу – в ерике вода плеснула. На рыбу не похоже. Откуда в озерке маленьком такой рыбине взяться? Посмотреть надобно, как бы чего дурного не вышло.

Приподнялся я с земли, огляделся. Так и есть, на озере она. Опростоволосилась, донага разделась, в воду вошла и к середке побрела тихонько.

– Любава, – хотел ее окликнуть, но осекся.

Что-то не так было. Я сразу и не понял, почему мне звать жену расхотелось, только ощутил вдруг, что мне сейчас помолчать лучше. Затаился, смотрю, что дальше будет. Лежу, любуюсь телом жены моей. В сердце томление сдерживаю, а Любава все дальше в озерко заходит. Ерик неглубокий, вода едва груди ей прикрывает, волосы длинные намокли, цветком по глади озерной расплылись – красиво. И отчего-то тревожно.

А Любава на спину легла, руки-ноги раскинула и в небушко запела протяжно. Подивился я – как ее вода держит? А она словно не на зыбкой глади, а на перине пуховой лежит. Голос у нее чистый, к самым облакам поднимается. Заслушался я, улыбаюсь, словно дурачок какой. Совсем разомлел. Не заметил даже, что наволочь уже небосвод затянула, лишь над озерком синий просвет остался.

И тут громыхнуло раскатисто. А потом еще. И запахло в воздухе свежестью вперемежку с травами степными. Испугался я. Любава-то в воде. Как бы ее громом не пришибло. А она и не замечает вовсе, что у нее над головой деется, знай себе песню вытягивает. Я только на ноги вскочить успел, чтоб ее на берег позвать, как тут же молонья небо ожгла. Громыхнуло так, что я от страха зажмурился. Слышу, как Любава закричала страшно, и от этого крика мороз у меня по коже пробежал.

Открыл я глаза, смотрю, по воде пятно кровавое расплывается, а в середке жена моя, и как будто не шевелится.

– Любава! – крикнул я и к ерику бросился. – Любавушка! – С берега в озерцо ухнулся, изо всех сил руками по воде замолотил.

Плыву, а у самого от жути в глазах темнеет, и кажется, что так далеко до нее, что сил не хватит, что сейчас она ко дну пойдет…

Добрался, наконец. Встал на ноги, на руки Любаву подхватил. Мелко же, мне едва-едва озерко до груди достает.

– Сейчас, – шепчу жене. – Сейчас я тебя к берегу… – а сам в дно ногами упираюсь, тащу ее к суше, а она безвольно на руках моих обвисла.

– Любая моя, – тяну ее, а она мокрая, боюсь, из рук выскользнет.

Выволок ее на бережок, к губам ее ухом прижался – вроде дышит.

– Любава!

Она глаза открыла, взглянула на меня и улыбнулась устало:

• Предыдущая
• 22/91
• Следующая