Том 7. Мертвые души. Том 2 - Гоголь Николай Васильевич - Страница 48

• Предыдущая
• 48/58
• Следующая

Не сразу приступил Гоголь к работе и после выхода первого тома. Остаток 1842 г. весь ушел на пересмотр и исправления старых произведений («Тараса Бульбы», «Вия», «Ревизора») перед сдачей их в печать для первого «Собрания сочинений». Медлил Гоголь с продолжением «Мертвых душ» и умышленно, желая извлечь побольше для себя пользы из разноречивых отзывов критики о вышедшем первом томе. Даже год спустя после выхода первого тома на нетерпеливые вопросы московских друзей, скоро ли новый труд будет окончен, Гоголь отвечал: «Верь, что я употребляю все силы производить успешно свою работу, что вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений. Но вследствие устройства головы моей, я могу работать вследствие только глубоких обдумываний и соображений».[99] Замысел всё еще, как видно, оставался замыслом. 28 марта 1843 г. Гоголь писал В. А. Жуковскому, мечтая поселиться с ним в Дюссельдорфе: «Мы там в совершенном уединении и покое займемся работой — вы „Одисеей“, а я „Мертвыми душами“». А спустя два месяца, 18 мая он сообщал Н. Н. Шереметевой о предстоящей ему вскоре усиленной работе. Однако из письма к С. Т. Аксакову от 24 июля видно, что к работе Гоголь еще не приступал: «Прежде всего я бы прочел Жуковскому, если бы что-нибудь было готового, — писал он. — Но увы! ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногих умственных материалов, забранных в голову». Встретившись в Дюссельдорфе с Жуковским в августе, Гоголь остается там до ноября и только тут наконец приступает к работе. По его отъезде оттуда (в ноябре) в Ниццу Жуковский извещал Шереметеву 6/18 ноября: «Он отправился от меня с большим рвением снова приняться за свою работу и думаю, что много напишет в Ницце».[100] Начатый, наконец, труд действительно не прерывался и в Ницце. 2 декабря Гоголь писал оттуда Жуковскому: «Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание „Мертвых душ“». Это набрасывание на бумагу «хаоса» было, конечно, всё тем же начальным фазисом работы. Не умея согласовать этот бесспорно напрашивающийся вывод с прочно укоренившимся у современников Гоголя убеждением, будто вторая часть поэмы начата еще в 1841 г., мемуаристы (Анненков), а по их следам и исследователи (Тихонравов) примирили это противоречие как могли: легендой о трех (вместо двух) сожжениях поэмы, приурочив самое раннее к 1843 г.[101]

Месяц спустя (8 января 1844 г.) Гоголь опять пишет Жуковскому: «Я, по мере сил, продолжаю работать…, хотя всё еще не столько и не с таким успехом, как бы хотелось». В июле он отвечает на запросы Языкова: «Ты спрашиваешь, пишутся ли „Мертвые души“? И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел».[102] Однако Гоголь не теряет еще надежды на успех дела: в письме к Жуковскому от 1 сентября выражается намерение «засесть во Франкфурте солидным образом за работу». Поселившись во Франкфурте осенью 1844 г., Гоголь трудился там над «Мертвыми душами» до середины января следующего, 1845 г. Отлучившись на месяц в Париж, где работа сразу пресеклась, Гоголь в марте возвращается во Франкфурт, где тоже, однако, из-за быстро ухудшавшегося здоровья работа сколько-нибудь успешно уже не шла. «Занятия не идут никакие, — пишет Гоголь оттуда Языкову 15 марта. — Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние». В письме к Смирновой от 2 апреля делается еще более горестное признание: «Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно». При таком положении дела возврат на родину представлялся Гоголю невозможным: «приезд мой мне был бы не в радость: один упрек только себе видел бы я на всем, как человек, посланный за делом и возвратившийся с пустыми руками». Те же жалобы на упадок творческих сил слышатся и в дальнейших письмах 1845 г., приближая нас шаг за шагом к первой из двух действительных катастроф в судьбе гоголевской поэмы.

Ее сожжение, возвещенное потом самим Гоголем в статье «Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» («Выбранные места из переписки с друзьями»), а также разъясненное им вторично в «Авторской исповеди», справедливо приурочивается (Тихонравовым и другими) к июлю 1845 г., к одному из самых острых пароксизмов тогдашней болезни Гоголя. В письме к Смирновой от 25 июля он говорит о продолжении «Мертвых душ» уже в прошедшем времени, как о чем-то решительно не удавшемся и оставленном.

Сожжение в 1845 г. того, что было написано за два предшествующих года, завершает первый период творческой истории второй части поэмы, естественно возбуждая вопрос: что же именно сжег тогда Гоголь и в каком отношении к этой первой сожженной редакции стоят дошедшие до нас тексты? За ответом следует прежде всего обратиться к пятой из уцелевших тетрадей в основной ее части (т. е. без позднейших приписок).

Сохранившийся от раннего этапа работы Гоголя текст пятой тетради тесно связан по содержанию с первой из пяти карманных записных книжек Гоголя. Ее заключительные заметки, озаглавленные «Дела, предстоящ<ие> губерна<тору>», «Места, не подведомственные губернатору, но на которые он может иметь влияние», «Откупа», «Взятки прокурора», «Взятки губернатора», «Маски, надеваемые губернаторами» и, наконец, «Чем губернатор стеснен при генерал<-губернаторе>»,[103] — не оставляют сомнения в том, что они вписывались Гоголем с прямым расчетом положить их потом в основу главы, дошедшей до нас в пятой тетради и возникшей, следовательно, позже, чем эти заготовленные для нее заметки. Но заметки внесены в записную книжку летом 1844 г., со слов графа А. П. Толстого.[104] Следовательно, не раньше лета 1844 г. могла быть написана и глава, содержащаяся в пятой тетради. С другой стороны, не могла она быть написана и много позже. Тихонравов в свое время отметил теснейшую связь этой главы с некоторыми статьями «Выбранных мест из переписки с друзьями». Связь эта, действительно, такова, что не оставляет сомнения в использовании Гоголем одного своего труда для другого. В статье XIV «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» имеется очень близкий к рассматриваемой главе выпад против бюрократической системы, с бесчисленными секретарями, этой «незримой молью, подтачивающей все должности, сбивающей и спутывающей отношения подчиненных к начальникам и, обратно, начальников к подчиненным» (ср. в главе из пятой тетради последствия канцелярской волокиты). Попутно сделана прямая ссылка на те самые беседы о государственных должностях с графом Толстым, которые внесены, как сказано, в записную книжку в качестве материала для «Мертвых душ»: «Мы с вами еще не так давно рассуждали о всех должностях, какие ни есть в нашем государстве», — обращается к тому же Толстому (письмо «О театре…» адресовано ему) в этой статье Гоголь. Столь же близки к этой главе рассеянные в статье упреки Толстому в односторонности: «Хорошо, что покуда вы вне всякой должности, и вам не вверено никакого управления, иначе вы, которого я знаю, как наиспособнейшего к отправлению самых трудных и сложных должностей, могли бы наделать больше зла и беспорядков, нежели самый неспособный из неспособнейших… Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок; односторонний человек всех вооружит против себя». Генерал-губернатор из рассматриваемой главы, в отброшенном варианте названный не князем просто, а князем Однозоровым, как раз и восстанавливает против себя всех подчиненных своей чрезмерной прямолинейностью. Еще бо?льшая близость к князю и Муразову в наставлениях тому же графу Толстому из статьи XX: «Нужно проездиться по России». В дидактической форме здесь намечен тот же образцовый администратор, набравшийся «прямых и положительных сведений о делах, внутри происходящих», каким в рассматриваемой главе выставлен другой своей стороной всё тот же князь. Превозносимое в письме к Толстому его «умение выбрать самих чиновников», рвущихся «изо всех сил», так что «один записался до того, что нажил чахотку и умер», перекликается с тем местом главы, где с портфелем в руках появляется чиновник при князе для особых поручений, на лице которого выражались «забота и труд». Призыв в письме к Толстому, при вступлении на должность губернатора, ближе знакомиться с «всяким сословием» через тех, «которые составляют соль каждого города», с точностью отражает взаимоотношения князя с Муразовым; самоутешение взяточника в письме: «взятку я беру только с богатого», есть буквальное повторение слов, сказанных Чичиковым в разговоре с Муразовым; самый, наконец, призыв «проездиться по России» есть только парафраз такого же совета Хлобуеву. Не менее близка к рассматриваемой главе третья статья из «Выбранных мест», озаглавленная: «Занимающему важное место», и обращенная к тому же Толстому. В этой статье особое внимание уделено должности генерал-губернатора; в заключительной главе в этой роли выступает князь, который так же точно призван упорядочить расшатанный лихоимством «организм губернии», как и в статье.

• Предыдущая
• 48/58
• Следующая