Лесовичка - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 49

• Предыдущая
• 49/63
• Следующая

— Странная вы какая-то… Точно идол бесчувственный! — возмущалась Зиночка. — А впрочем, такому талантищу и волноваться не стоит. Все равно публика от восторга при одном вашем появлении театр разнесет, — тут же добавляла Долина.

Наступил вечер. Задолго до начала спектакля Зиночка повезла Ксаню в театр. В маленькой дощатой уборной горела электрическая лампа. На столе, покрытом кисейной накладкой и имеющем вид туалета, были тщательно разложены все принадлежности для грима: краски, белила и румяна для лица, карандаши для бровей, глаз и губ, одеколон, пудра. Большой, пушистый ковер покрывал пол комнаты. На столе, подле зеркала, стояли цветы в красивой хрустальной вазе.

— Что это? Кто так украсил уборную? — удивленно осведомилась Ксаня.

— Арбатов, — коротко ответила Зиночка, — он прислал из своей квартиры ковер, зеркало и цветы. А все нужное для гримировки — это я припасла вам, Коралинька, — застенчиво присовокупила Зиночка и вспыхнула до ушей.

Ксаня молча крепко пожала ей руку. Проявлять благодарность как-либо иначе не умела лесная девочка.

Однообразный, нудный и пронзительный звонок заставил вздрогнуть обеих.

— Первый звонок, через час начало, — послышался за дверью голос помощника режиссера.

Тотчас же Зиночка приступила к делу. Она начала с того, что расчесала вьющиеся, иссиня-черные кудри дебютантки, потом помогла ей загримировать лицо.

Сбросив верхнюю суконную юбку и скромную фланелевую блузку, Зиночка накинула на себя воздушный костюм нимфы — крошечной рольки одной из лесных фей, подруг Раутенделейн, которую она играла в этот вечер. Потом, наскоро набелив и подрумянив лицо и распустив по плечам белокурые волны своей пышной шевелюры, принялась снова за Ксаню.

Боже, чего только не выделывали ее крошечные ручонки! Сначала она было набелила чем-то белым смуглые щеки Марко, ее нос, лоб и шею, потом озабоченно стерла все и, хмурясь и поджимая губы, проговорила:

— Нет, белила положительно не пристали вашему лицу, Корали… Играйте смуглянкой, очаровательной смуглянкой, какою вы есть на самом деле. Только вот тут и тут… — она провела несколько неуловимых штрихов вокруг глаз Ксани, мазнула черною тушью ее веки, ресницы и брови, бросила несколько алых бликов на смугло-бледные щеки лесовички, тронула кровавой палочкой кармина ее нежные губки и торжествующая произнесла:

— Готово! Теперь стойте смирно, я вас буду одевать. Вот туфли, вот трико, вот туника… Отлично… так… Ах, Китти, и какою же красотою наградил вас Господь!.. Вот выйди вы так в этом костюме на сцену и скажи публике: «А знаете, я роли ни в зуб толкнуть — не знаю и играть не могу!» весь театр все-таки при виде вас загремит от восторга. Я убеждена в этом, право!.. А вы еще талантище вдобавок и заговорите так, что все сразу заплачут… Теперь готово… Стойте! В волосы я вам живые розы вплету, чудо как хорошо это будет! Истомиха со злости лопнет… Ну, теперь все!.. Поглядите-ка сюда! А, какова! Себя небось сами не узнаете?

И Зиночка легонько подтолкнула к зеркалу Ксаню. Последняя сделала шаг вперед, ахнула и отступила невольно.

Как? Неужели это она? Эта красавица-девочка в короткой зеленой прозрачной, усыпанной блестками и затканной серебром тунике, с горячим, искрящимся взором, с смугло-алыми, пылающими щеками, с кудрями, распущенными по плечам и увешанными белыми розами, с блуждающей на румяных щеках таинственной и манящей усмешкой, — неужели это она?

Полно! Да она ли это? Уж не выслал ли старый лес-волшебник одну из своих зеленых нимф вместо нее, скромной Ксении Марко?

Как преобразил ее этот воздушный костюм, это слегка загримированное лицо, эти черные с белыми розами перепутанные кудри!

— Лесная царевна! — прошептали в забвении румяные губки, и она протянула к зеркалу свои смуглые, точеные руки.

Снова дрогнул колокольчик за дверями уборной.

— Господа, пожалуйте на сцену! Через десять минут начало! — послышался снова где-то, поблизости, голос помощника режиссера, и одновременно в дверь Ксаниной уборной постучали.

— Войдите! — успела крикнуть Зиночка и, торжествующе улыбаясь всем своим существом, почти в голос крикнула входившему Арбатову:

— Сергей Сергеевич, глядите!

Тот словно замер на месте.

— Браво! — вырвалось у него почти испуганным, восторженным криком, и он отступил назад к двери, опешивший, потерянный, изумленный.

— Детка! Вы ли это?!

— Ну, конечно, она! Конечно! — расхохоталась Зиночка, — а вы уж поди думали, что мы и загримироваться не умеем. Только вот золотого парика, который полагается фее, не надевали. Ни к чему он, когда собственные кудри — одна прелесть. Да и нельзя ей лицо мазать — портить только… А за цветы спасибо, пригодились… Поблагодарите же за цветы, Китти! — захохотала и засуетилась Зиночка.

— Благодарю вас! — тихо проронила Ксаня.

Арбатов крепко сжал ее руку.

Он был в восторге от своей новой питомицы.

— Вот вам моя рука… на счастье… И Господь с вами!.. Я чувствую, что буду отныне, как отец дочерью, гордиться вами!

Его голос дрогнул. Он быстро перекрестил Ксаню, поцеловал ее в лоб и вывел ее из уборной.

— Боже мой! Да разве это фея Раутенделейн! Чумичка какая-то!.. — услышала Ксаня знакомый голос за кулисами.

Арбатов вздрогнул и обернулся.

Перед ним и Ксаней, с резко намалеванным красками лицом, в белокуром парике и средневековом мещанском платье, стояла Истомина, игравшая жену Генриха Литейщика. Ее лицо кривилось от плохо сдержанной досады, губы и глаза со злобою усмехались.

— Что они сделали с вами, дитя мое! Выпустить вас без парика и такой чумичкой-смуглянкой вдобавок! — стараясь говорить вкрадчиво и нежно, произнесла она снова, непосредственно обращаясь к Ксане.

Арбатов вспыхнул.

— Оставьте девочку в покое, Маргарита Артемьевна! — произнес он резко. — Чем меньше искусственности в таком юном существе, тем это лучше для него. Я рад, что Китти будет не обычной феей Раутенделейн, какою представляет ее себе публика, а внесет в эту роль нечто новое, свежее и незаурядное. Она прелестна к тому же и без всякого грима.

И, сказав это, он наскоро провел Ксаню в первую кулису.

— Отсюда будет ваш первый выход, детка, — проговорил он уже новым, деловым тоном. — Выбегайте смело, забудьте о публике… Вы не Ксаня Марко и не Китти Корали более, помните это: вы сегодня фея леса, лесовичка Раутенделейн, лесное дитя! И да хранит вас Христос!

Новый звонок задребезжал близко, совсем близко от них. В тот же миг послышались чудесные меланхолические звуки шопеновского вальса. Это оркестр заиграл за спущенным занавесом. Голоса смолкли и в публике, и за кулисами. Наступила торжественная минута. Звуки то пели и разрастались, то снова нежно-нежно замирали точно где-то вдали… Пели чарующие скрипки, по-соловьиному заливалась флейта, рыдала арфа сладко и печально…

Но вот прервалась музыка, и занавес с шуршаньем, легко и быстро, поднялся кверху. Сердце Ксани дрогнуло впервые…

— Китти! — послышался за ее плечами сдержанный шепот, — вот вам мое благословение.

Ксаня живо обернулась.

Зиночка в своей прозрачной юбочке и корсаже стояла перед нею, улыбалась подрумяненными губками и протягивала ей маленький образок.

— Спрячьте за вырез платья… Это от Владычицы из обители Казанской… Володя, муж мой покойный, привез… Во всем помогает… Я всегда выхожу с этим образком на сцену… А теперь с Богом!

Она быстро перекрестила Ксаню, помогла ей засунуть образок за платье и так же быстро скрылась за кулисами.

— Ваш выход, госпожа Корали, приготовьтесь! — услышала Марко над своим ухом, и старичок, помощник режиссера, с пьесой в одной руке и с электрическим фонариком в другой, очутился подле Ксани.

Протянулась минута, показавшаяся вечностью Ксане. Что пережила она в эту минуту, вряд ли она могла отдать себе отчет. Это не был страх. Нет. Это был сплошной, холодящий душу ужас, от которого замирало сердце, и мурашки пробегали по спине. Ей точно хотелось уснуть, с тем чтобы никогда больше не проснуться. Умереть, сгинуть навсегда… Мысль о предстоящем сейчас первом появлении на суд публики, сознание, что вернуться назад уже теперь невозможно, разом охватили душу Ксани.

• Предыдущая
• 49/63
• Следующая