Дикарь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/30
• Следующая

Но вдруг внезапная мысль сверкнула в голове Маши: «А Дима? Димушка? Мой благодетель и друг, столько раз выручавший меня из беды? Как же оставить его теперь? Он так добр, согласился взять меня с собою, а я… Нет, никогда, ни за что!..»

И, подняв глаза на свою собеседницу, Маша ответила ей твердым спокойным тоном:

— Спасибо вам, добрая барынька… Господь вам помоги за вашу ласку, а только я… я не могу никуда уйти отсюда…

— Но почему же? Почему? Молчание было ответом на этот вопрос, Ганзевской.

Зоя Федоровна хотела порасспросить девочку, вывести ее на откровенность, но в этот миг вблизи раздались веселые, молодые голоса, и одновременно появились перед скамейкой Ни, Любинька, братья Футуровы и Лева.

— Вот вы куда запропастились! А мы-то вас ищем, ищем повсюду. Вас нам положительно не хватает, вы с этой цыганочкой вносили столько оживления в танцы! — смеясь, кричал Базиль Футуров и, на правах бального дирижера, подхватил под руку Зою Федоровну и повлек ее обратно на площадку.

Его старший брат Володя взял Машу за одну руку, за другую смуглую руку девочку подхватила Ни, и в сопровождении галопировавшего позади них Левушки, все они бросились по направлению садовой площадки.

— Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, вот адрес. Смотри, не потеряй бумажку! — успела шепнуть Ганзевская и, ловко вынув свободной рукой из своего кармана какую-то бумажку, сунула ее в карман Маши, так быстро, что никто из спутников ничего не заметил.

— Приглашайте ваших дам, кавалеры! — раздался опять громкий голос Базиля, уже успевшего очутиться снова на танцевальной площадке.

И снова умчалась куда-то тусклая действительность из души Маши, и снова зацвела и засверкала в ней радужная, пестрая, прекрасная сказка.

Веселый мотив кадрили рвался из окон дома, заменив собою грустные нежные звуки вальса.

Володя Футуров, не умевший танцевать, передал Машу Николаю Стремнину. И теперь сама Маша, никогда в жизни не видевшая, как танцуют бальные танцы, потешно путала фигуры к немалой забаве своего кавалера.

Ни, танцевавшая с Базилем, тем не менее всячески подбадривала веселившуюся от души девочку.

— Молодец, Машута, не смущайся, все очень хорошо! — то и дело похваливала ее милая девушка.

Дима, наблюдавший в стороне, был искренно счастлив за своего друга. При виде оживленного, разгоревшегося личика Маши, ему самому становилось как-то светлее и радостнее на душе.

«Пусть резвится… пусть всем будет хорошо и весело, — думал он. — Я унесу завтра, счастливое, радостное воспоминание из дома»…

Завтра? Что-то принесет ему самому это завтра? Он об этом вовсе и не думает пока.

Сейчас он весь погрузился в созерцание танцующих и в обрывки разговоров, долетающих до него.

Вот вертится Николаша с Машей.

— У нас в роте кадет есть, который на пари двадцать котлет в один присест съедает, — занимает разговором свою «даму» разошедшийся в конце концов застенчивый Николаша, нимало не смущающийся её более чем скромным костюмом.

— Ай, батюшки, да неужто ж правду? Все, как есть, так и слопает? — широко раскрывает Маша свои и без того огромные глаза.

— Все! — от души расхохотался её искреннему недоумению Николаша.

— Фуй! Что за выражение! — стараясь брезгливо отдернуть руку из руки случайно и без всякого, видимо, повода схватившей ее Маши, оказавшейся его соседкой, вскричал Герман фон Таг.

И так как девочка, забыв, что случилось минут двадцать назад, и не замечая его отношения к ней, все еще пыталась удержать тонкую, баронскую руку, он окинул беглым взглядом окружающих и изо всех сил оттолкнул от себя девочку.

Его сестра, Тони, презрительным смешком по адресу Маши одобрила этот поступок брата.

Толчок был настолько силен, что девочка потеряла равновесие и, если бы не Николай Стремнин, успевший поддержать ее, она упала бы на землю к большому удовольствию злорадствующего барона.

Как ни в чем не бывало, Герман и Тони понеслись было по гладкому настилу площадки, оставив девочку одну среди круга. Но едва только юный Герман фон Таг сделал несколько па, как чья-то рука тяжело опустилась на его плечо.

Он живо обернулся и увидел пред собою искаженное гневом лицо Димы. В то же время сильным движением другой руки Стоградский вывел Германа, прежде чем тот успел опомниться и произнести хоть одно слово, из круга танцующих, и не глядя на растерянную Тони, оставшуюся без кавалера, повлек его из освещенного места в темную аллею сада.

Высокий, худой, менее сильный, нежели Дима, Герман совсем струсил.

— Но… это насилие… Это, Бог знает, что такое… Это… это… — бормотал он, изо всех сил стараясь вырваться из его рук.

Но Дима не проронил ни слова в ответ на протест и только, когда они очутились совсем вдали, в тени старой, широкой, густолиственной березы, он выпустил из своей руки руку юноши и проговорил, резко отчеканивая каждое слово:

— Если ты когда-нибудь еще осмелишься обидеть кого-нибудь, кто слабее тебя, знай, что ты будешь иметь дело со мною. А чтобы ты был уверен в том, что это не пустая угроза с моей стороны, вот тебе доказательство.

И прежде, чем ошалевший Герман фон Таг мог опомниться, Дима повернул его лицом к освещенному кругу и дал ему легкого пинка в спину. От этого пинка юный барон сделал несколько неестественно быстрых скачков по аллее и, чтобы сохранить равновесие, схватился за ствол ближайшего к нему дерева.

Тут он передохнул… Взглянувши вперед и видя приближающиеся к нему фигуры, Герман набрался вдруг храбрости. Сжав в кулак свою худощавую руку, он поднял ее над головою и погрозил этим кулаком Диме.

— Ну, берегись, дикарь… мужлан… грубое животное… Я тебе за это отомщу…

Но Дима только расхохотался в ответ на эти угрозы.

Далеко за полночь разъехались гости…

При удаляющемся стуке последней коляски, Юлия Алексеевна Всеволодская, как подкошенная, с ослабевшими внезапно ногами, опустилась в кресло. Ей предстояло всего несколько часов провести с Димой, уезжавшим с первым пароходом. Она старалась сдерживаться весь вечер, всячески заботясь о своих гостях. Теперь, с отъездом последнего из них, она совсем потеряла силы.

Дима, её сын, уезжает нынче! Правда, следом за ним должен пуститься в дорогу и тот добрый «ангел-хранитель», который поклялся ей оберегать его издали, подоспевать к нему в трудные минуты жизни.

Несколько дней тому назад Юлия Алексеевна ездила в столицу познакомиться с ним, с будущим «телохранителем» Димы, как шутя называл своего старого приятеля по университету Петр Николаевич, и она осталась вполне довольна Александром Александровичем Бравиным, хотя чудаком и оригиналом, но безусловно доброжелательным и готовым на всякие жертвы человеком.

Дима обещал писать из каждого города. Дима пошел даже дальше и, отменив свое первоначальное решение, принял на дорогу довольно порядочную сумму денег, которая давала возможность мальчику существовать без малейших лишений в первые месяцы его отлучки из дома.

И накануне дня отъезда «телохранителю» в столицу была послана, тайно от Димы, лаконическая телеграмма:

«Выезжает завтра первым пароходом. Не пропусти на пристани. Петр».

А все-таки у Юлии Алексеевны болело и ныло сердце. Все-таки изнывала в страхе её душа. Как-то будет житься ему одинокому, замкнутому, такому дикому и такому милому в одно и то же время? О, бесконечно милому её материнскому сердцу! Теперь, как никогда еще, она чувствовала это.

И пока Дима провожал Машу, ушедшую одной из последних с праздника, Юлия Алексеевна собрала всю свою семью на террасе, желая провести последние часы с Димой.

— Но я не вижу причины такой торжественности, — шепнул Инне Никс, усталый после вечера и жаждавший возможно скорей улечься в постель. — Диме взбрела в голову нелепая фантазия рыскать по белу свету, а мы из-за этого томись и не спи ночи…

Ни пристально взглянула на брата.

— А я, представь себе, тоже не вижу чего-то, не вижу ни тени братской привязанности у тебя в сердце, Никс! — произнесла она несвойственным ей ледяным тоном.

• Предыдущая
• 14/30
• Следующая