Анжелика и дьяволица - Голон Серж - Страница 1

• 1/142
• Следующая

Маленький корабельный котенок, неизвестно как оказавшийся на берегу, всеми позабытый, смотрел на Анжелику.

Был он худ и грязен, но горящие золотым пламенем глаза его взывали о помощи доверчиво и вместе с тем повелительно.

Анжелика не видела его. Сидя у изголовья герцогини де Модрибур, в верхних помещениях форта, она предавалась грустным размышлениям.

Котенок пристально смотрел на нее. Как он мог дойти до такого состояния? Больной, покрытый струпьями, еще недавно сосавший мать, он, по-видимому, рукой нетерпеливого юнги был вышвырнут на берег и долго бродил там – крохотный бесприютный зверек, выброшенный в мир, безразличный к его жалкому существованию. Слишком слабый, чтобы найти себе пропитание или же оспорить его у других кошек и собак Голдсборо, он ощущал, что угроза исходит отовсюду: от моря, песка на берегу, людского жилья, шагов человека. Ему удалось проскользнуть в форт, а затем – в эту тихую комнату, где, может быть, он искал лишь полумрака и покоя, чтобы умереть.

Теперь котенок смотрел на сидящую женщину и, казалось, спрашивал себя – может ли он ожидать от нее избавления от смерти. Собрав последние силы, он попытался мяукнуть, но раздался лишь сиплый, едва слышный звук. Однако это жалобное мяуканье вывело Анжелику из задумчивости. Она подняла голову и посмотрела на котенка. В нем оставалось так мало жизни, что она приняла его за видение своего уставшего ума, подобное тем образам дьявольских животных, что посещали ее в последние дни.

Котенок попытался мяукнуть еще раз, и словно отчаяние мелькнуло в его золотистом взоре. Она наклонилась к нему.

– Да откуда же ты взялся, бедняжка? – воскликнула Анжелика, беря его в ладони. Котенок, легкий как перышко, тут же вцепился в бархатное платье своими слабыми коготками и замурлыкал с силой, неожиданной в столь хрупком тельце.

«А, ты меня увидела, – казалось, говорил он. – Умоляю, не выбрасывай меня».

«Наверное, его вышвырнули с какого-нибудь корабля, – подумала Анжелика. – С корабля Ванерека или же с английского… Он умирает от голода и слабости».

Она подошла к столу. На дне чашки оставалось немного гоголя-моголя – герцогине его давали для поддержания сил. Котенок стал лакать, но без жадности – он совсем обессилел.

– Он дрожит. Ему холодно.

Анжелика вновь села у постели больной, взяв котенка на колени, чтобы согреть его. Она думала о своей дочурке Онорине, которая так любила животных – как увлеченно она ухаживала бы сейчас за котенком!

От этих воспоминаний у нее на душе сделалось еще тяжелее. Ей представился деревянный форт Вапассу, где она оставила Онорину на попечении верных слуг; Анжелика с горечью подумала, что то был навеки потерянный рай. Там со своим возлюбленным супругом Жоффреем де Пейраком она познала высшее счастье.

А сегодня все разбито вдребезги, кругом одни осколки, казалось ей.

Ей чудилось, что вдребезги разбита и она сама, и никогда ей не обрести прежней цельности.

Что же стряслось за эти несколько последних ужасных недель, что восстановило их друг против друга, какое страшное недоразумение разлучило их? Мучительное сомнение пронзило ее: Жоффрей больше ее не любит.

«Но ведь была же у нас та зима», – мысленно повторяла она в отчаянии.

– Та зима в Вапассу. И ее бесчисленные опасности, через которые надо было пройти вместе, не дрогнув; и голод, и торжество весны. Не знаю, пережили ли мы все это как супруги или же как любовники, связанные общей борьбой, но все пережитое казалось таким прекрасным, пылким, я чувствовала, что он так близок ко мне… хотя всегда немного непредсказуем, немного опасен. Что-то в нем всегда ускользает от меня…» В волнении она поднялась. За некоторые вещи она ужасно сердилась на мужа. Например, когда он бросился в погоню за Пон-Брианом, и несколько дней она изнемогала в смертельной тревоге, или потом, на «Голдсборо», когда он скрыл, что ее сыновья, их сыновья, живы, а совсем недавно – эта незаслуженная слежка на острове Старого корабля! Так значит, он судит о ней несправедливо, он сомневается в ее любви! Он принимает ее за женщину бессердечную, ведомую лишь своими желаниями.

«И, однако, он излучает такое обаяние, – сказала она сама себе, – что я не могу жить и дышать, не ощущая тепла его любви. Жоффрей не похож ни на кого другого, и может быть, именно своей непохожестью он привязал меня к себе столь сильно. Ведь я тоже грешна перед ним, я тоже не правильно судила о нем».

Она ходила взад-вперед по комнате, машинально прижимая к себе котенка, который свернулся на ее плече, закрыв глаза, в непринужденной позе, исполненной неги. Чувствовалось, что от прикосновения рук Анжелики жизнь возвращается к нему.

– А, тебе хорошо, – сказала она ему вполголоса, – ты славная беззащитная кошечка, и хочешь только одного – жить. Не бойся ничего, я буду за тобой ухаживать и вылечу тебя.

Котенок замурлыкал еще сильнее, и женщина погладила его мягкую, нежную мордочку – маленькое существо, живое и ласковое, дарило ей утешение.

Неужели они с Жоффреем стали настолько чужими друг другу?

«Я тоже не доверяла ему. Мне надо было сразу же, как только я вернулась, рассказать ему о Колене; чего я боялась? Было бы гораздо проще объяснить все произошедшее, ведь Колен застиг меня во сне. Но совесть моя, по-видимому, была не вполне чиста… во мне по-прежнему живет страх потерять его… страх потерять его еще раз, неверие в чудо…» Ей наконец удалось определить ту необъяснимую тревогу, что сжимала ей сердце и гасила ее порывы, и понять, что истоки этой тревоги лежат глубоко, и причина ее – не просто напряжение последних дней. То было нечто давнее, страх, затаившийся на дне души, готовой восстать и закричать в отчаянии: «Итак, все кончено! Все кончено! Любовь моя! Любовь моя! Никогда больше я не увижу тебя! „Они“ взяли его, „они“ увели его… И никогда больше я не увижу его».

Внезапно нахлынувшие чувства заставляли ее отказываться от борьбы.

«Да-да, дело именно в этом, – призналась она самой себе. – Именно поэтому все не ладится. Я была совсем юной, когда все стряслось. Избалованный ребенок, который получил от жизни все… а потом вдруг – ничего».

Там, в Тулузе, в блеске ослепительных празднеств, над ней, восемнадцатилетней, взошло огромное солнце любви, осветившее все ее существо: Жоффрей открыл ей его, и они обладали им вместе. На заре ее жизни каждый день, каждый час словно сулил ей что-то. «Его неровный шаг, его голос, его взор, обращенный ко мне… Я уже начинала верить, что жизнь – это волшебство. И вдруг – великая стужа, одиночество. В сущности, я так и не смирилась с этим. Со мной остался мой страх… и моя обида на него. „Они“ его заберут, „они“ его победят, он отдалится от меня, и моя боль не станет волновать его. Мы вновь обрели друга друга, но веру свою я полностью не обрела – мою веру в него, в жизнь, в радость».

Между ними оставались следы ран слишком глубоких; мрак неизвестности, который окутывал их жизнь в разлуке, еще не развеялся полностью. В Вапассу почти нечеловеческий труд – надо было выстоять вместе с чадами и домочадцами – помог вновь связать воедино их жизни, придав им неведомую ранее нераздельность. Однако новый взрыв пылких чувств заслонил от них те черты их характеров, которые родились в долгой разлуке, и приглушил неотступные вопросы о том неизвестном, что произошло с каждым из них за эти пятнадцать лет, – что делало их уязвимыми перед внезапными разоблачениями.

Она думала о той дикой ярости, в какую впал Жоффрей, и – о его сегодняшнем порыве. Да, он сделал ей этот великолепный подарок: испанские пистолеты, покоящиеся ныне на столе в открытом футляре, а потом страстно сжал ее в своих объятиях.

Но тут как раз объявили о несчастье с герцогиней де Модрибур, благодетельницей королевских невест.[1]

• 1/142
• Следующая