Тайна сокровищ Заколдованного ущелья - Голестан Эбрахим - Страница 38

• Предыдущая
• 38/39
• Следующая

– Трагедия есть, вернее, есть повод к ней. Но в развязке нет ничего трагичного. Просто маленькие люди, попав в комические обстоятельства, склонны воображать себя героями трагедии.

Зейнальпур отступил от него, снова заходил взад-вперед.

– Кто они – маленькие? И кто большие?

Супруга ювелира посмотрела на них со своего места, потом снова затянулась остатком сигареты, выпустила дым. В спокойном чистом воздухе дымок мягко вился, озаренный первыми лучами солнца. Озябшая новобрачная смотрела, как возле нее на песке обретает контуры ее собственная длинная тень. Она поежилась:

– Вах! Что за характер! В такую рань умные разговоры вести. – Потом подошла к ювелирше, присела рядом: – Ох, надоело! Почему мы не отправляемся?

Не поворачиваясь, та буркнула:

– Пешком, что ли, пойдем? Девушка нетерпеливо сказала:

– Если надо, пойдем. Может, он и не найдет ослов-то.

– Найдет, не волнуйся, – возразила старшая женщина. – Ослы везде есть.

Крестьянин привел к подножию холма вереницу мулов. С ними были и погонщики. Зейнальпур сказал:

– Ну, насмехаться легко. А я с самого начала ставил перед собой одну цель – служить добру.

Художник, улыбнувшись про себя, покачал головой. Конечно, можно было сказать: попробуй в другой раз, с кем-нибудь другим. Можно было бы сказать по-иному: конечно, мол, но такова жизнь, всегда так получается… И он подумал, что Зейнальпур, возможно, прав. Начинается именно с благородного порыва. Но потом люди быстро увязают в обыденном, в рутине мелочей, постепенно успокаиваются душой, перестают себя утруждать, хотя полагают, что остались такими же, какими были. Да это еще те люди, которые не преследуют дурных целей. С этого они начинают, но начинания и намерения еще не составляют дела. Они – назначаемые жизнью орудия и инструменты, они определяются причиной. Но что проку говорить об этом теперь? То, что было необходимо, он уже сказал, больше говорить не желает. Только, улыбаясь про себя, покачивает головой. Потом он спросил:

– Теперь, когда здесь все кончено. Маджид, что ты собираешься делать?

– Что буду делать? Делать нечего – вот уезжаю сейчас.

Художник молчал. Зейнальпур, словно почувствовав крывшееся за молчанием возражение, сказал:

– А почему бы и нет? Что же мне – мусор здесь разгребать?

– Нет, зачем же мусор? Если здесь не вышло – в другом месте надо попробовать. По-настоящему, без всяких штучек-дрючек.

Мулы уже поднялись до середины склона. Встало солнце. Из-за холма показалась Нане-Али со свертком в руках. Ювелирша при виде ее просияла, она тотчас нацепила свои темные очки, любуясь под их прикрытием приближавшейся тоненькой фигуркой. Нане-Али тоже заметила ювелиршу, она стянула с головы платок и постаралась встретиться с ней взглядом. Ювелирша склонила голову, как будто выпрашивала положительный ответ, хотя само появление молодой женщины с узелком уже служило ответом. Нане-Али с минуту пристально смотрела на нее, потом кивнула и опустила ресницы. После этого она снова накинула платок на голову, завязала узлом под подбородком, подошла к ювелирше и стала около нее. Издали донеслось квохтанье куропаток. Туман над степью постепенно рассеивался. Наступал новый день. В. небе медленно кружил коршун. Колокольцы каравана мулов слышались уже за уступом холма. Зейнальпур видел, что пришла Нане-Али, понял, что она готова уехать. Но раздражение, вызванное словами друга-художника, или, быть может, обида парализовали в его душе все иные чувства. Ее приход лишь подчеркнул унижение от последних слов художника. Однако в конце концов он все же собрался с мыслями и сказал:

– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.

Художник следил за мулами, шагавшими по краю насыпи.

– Чего? – пробормотал он.

Зейнальпур расценил его рассеянность как нарочитое невнимание.

– Ты от меня не больно отличаешься, – настаивал он. – Приехал же ты картину писать.

– Ты сказал: приезжай, вот я и приехал. Зейнальпур понял, что настал удобный момент, и язвительно проговорил:

– Человек не должен кидаться всюду, куда его позовут.

– Я художник. Ты позвал меня, чтобы писать картину, – я приехал. Это моя работа. По твоим собственным словам, мы приятели. До этого момента все действительно было случайностью, профессиональной случайностью. Или, лучше сказать, профессиональным риском. А теперь наступает время выбора. С нынешнего дня я пойду лишь к тому, кого вижу, чтобы писать так, как я вижу.

– Но ведь ничего не вышло. Когда здание рухнуло, твоя картина тоже осталась незаконченной.

– Кто сказал, что не вышло? Что еще, что может быть лучше? Куда совершеннее моего первоначального замысла! Кисть скользнула по наброску лица, мольберт упал, сломался, краски все перемешались, даже потолок обвалился, и все, что там было, завалило мусором. Что может быть лучше? Что может быть более живым, жизненным? Да это же хэпенинг!

– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?

– Что значит «если»? Ведь оно рухнуло.

– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.

– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.

– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.

– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.

Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:

– Неужели была надежда? Да только рухнула…

– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.

– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…

– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!

– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.

– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!

– Ну, это все запоздалые рассуждения!

Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:

– Куда же ты уезжаешь?…

Теперь, когда пришло время отъезда, его возмущение, злоба и мысли об отмщении ушли куда-то. Осталось желание, чтобы эта женщина была вместе с ним, желание, смешанное с тенью «тоски по чужбине», со страхом оборвать отношения, которые – и он понимал это – оборвались еще раньше. Он крепко схватил жену – вторую жену – и ласково спросил:

– Куда же ты?

Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.

Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:

– Я не разрешаю! Ты моя жена…

И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:

– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:

– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…

Женщина внезапно рассмеялась:

– Сто тысяч человек!

Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:

– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.

Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:

– А деревенские?

На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:

– Это из-за проволоки-то?

А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.

• Предыдущая
• 38/39
• Следующая