Шпиль - Голдинг Уильям - Страница 33
- Предыдущая
- 33/40
- Следующая
Он ответил кротко, глядя в огонь:
– Женщине это нелегко постигнуть. Поймите, я был избран. И с тех пор я всю жизнь искал свое предназначение, а потом исполнил его. Я принес себя в жертву. И надо судить очень, очень осторожно.
– Избран?
– Я уверен, вы получите здесь место для погребения. Но сам я едва ли согласился бы на это.
– Избран?
– Да, богом. Ведь, в конце концов, избирает бог. А я избрал Роджера Каменщика. Он один мог это исполнить… он – и никто другой. Остальное последовало неизбежно.
Услышав ее смех, он вздрогнул и поднял глаза.
– Слушай, племянник. Ведь это я тебя избрала. Нет, ты послушай меня. Дело было не в Виндзоре, а в охотничьем замке. Мы с ним отдыхали в постели после трапезы…
– Но при чем здесь я?
– Я услаждала его, и он захотел сделать мне подарок, а у меня было все, чего желала душа…
– Я не хочу слушать.
– Но я была счастлива и поэтому великодушна, и в голову мне пришла мысль. Я сказала: «У моей сестры есть сын…»
Она снова улыбалась, но теперь уже печально.
– Правда, я готова признать, что мною двигало не только великодушие. Она была такая набожная, постная и вечно меня… Ну ладно, пускай это было наполовину великодушие. Потому что ведь ты в нее, такой же упрямый, злой…
– Женщина… Что он на это сказал?
– Ах, Джослин, сядь, прошу тебя! Мне действует на нервы, когда ты стоишь, нахохлившись, как птица под дождем. Мне кажется, в ту минуту я немного злорадствовала.
– Что он сказал?
– Он сказал: «Мы сунем ему в рот лакомый кусочек». Так и сказал. Невзначай. Тогда я и говорю: «Он послушник в каком-то монастыре». И тут я захихикала, и он захохотал, и мы схватили друг друга в объятия и стали кататься по постели – ну, скажи сам, разве это было не смешно? Мы оба были молоды. Нам это понравилось. Джослин…
Он увидел, что она стоит подле него на коленях.
– Джослин! Не все ли равно? Ведь в этом жизнь.
Он сказал хрипло:
– Все, что я сделал… – Он помолчал. – Я был уверен, что принес свою жизнь в жертву во имя великого дела. Быть может, это и есть неисповедимый путь свершения. Ведь Гвоздь у нас…
– Какой гвоздь, племянник? Ты говоришь так туманно!
– Наш епископ Вальтер прислал из Рима…
– Я знаю Рим. И епископа Вальтера.
– Ну вот, теперь вы сами видите. При чем тут я? Только шпиль имеет значение, потому что… потому что…
– Почему же?
– Это выше вашего понимания. Он прибил его к небу. Слепой глупец, я просил денег. А он сделал лучше.
«Ну вот, – подумал он. – Вот и все». Но нет, он снова услышал ее задыхающийся голос:
– Ты просил у него денег, а он прислал гвоздь!
– Именно так.
– Вальтер! Она засмеялась, и смех кругами поплыл вверх, а потом у нее перехватило дыхание, и сквозь тишину в его ушах раздалось пение опор. Ни ясных мыслей, ни доводов не было в его голове; подступила дурнота, и все его тело содрогалось. А потом дурнота захлестнула его.
Он почувствовал, что она схватила его за руки.
– Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к сердцу.
Он открыл глаза.
– Ты должен верить, Джослин!
– Верить?
– Да, да. Верь в свое… в свое призвание… и в гвоздь…
Она трясла его за плечи.
– Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если б не…
– Это неважно.
– Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с мыслями. Что ты хотел спросить?
Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.
– Что может значить…
Тут он подумал, что оба они, как дети, загадывают друг другу загадки, и не мог удержать визгливого смеха.
– Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек думает лишь об одном – и не о дозволенном, не о предписанном, но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же время с тайным мучением…
– Но о чем же?
– А когда они умирают… а они умирают, да, умирают… припоминаешь то, чего никогда не было с ней…
– С ней?
– Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного… видишь только ее одну… и знаешь, что это неизбежно следует из тою, что было прежде…
Она прошептала над самым его ухом:
– И это случилось с тобой?
– Мне нет ни минуты покоя. И в этом – неизбежность. – Он серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: – Вы, конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!
Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:
– Да. Колдовство. Колдовство.
Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал огню.
– Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да, многое.
Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.
– А вы что скажете?
– Ее путь ведет прямо в ад.
Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно капля канула в реку.
– Повсюду суета.
Стало тихо, а потом отец Адам сказал:
– Вам надо уснуть.
– Мне теперь уж никогда не уснуть.
– Пойдемте, отец мой.
– Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все еще кончено.
И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:
– И все-таки он стоит.
Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени спустя вскочил и воскликнул:
– Какое кощунство!
Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова заговорил:
– Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.
В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей. А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин медленно встал.
– Отец мой, вы позволите мне пойти?
Страж тихонько покачал головой.
– Мы пойдем вместе.
Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:
– Покажи нам, сын мой.
Немой, осторожно ступая на носках, повел их к юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото, взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.
И тут все слилось. Его душа ринулась вниз, в бездну, которая была внутри него, – туда, в бездну, отвергни или прими, уничтожь меня, обрати в камень вместе с остальными; в тот же миг тело его тоже ринулось вниз, и он коленями, лицом, грудью рухнул на камни.
И тогда его ангел простер крыла, которыми закрывал свои раздвоенные копыта, и вытянул его по всей спине раскаленным добела цепом. Жгучий огонь опалил ему хребет, и он вскрикнул, потому что не мог этого вынести и все же знал, что должен вынести. А потом чьи-то неловкие руки пытались его поднять, но он не мог сказать им про цеп, потому что всем телом обвился вокруг опор, как раздавленная змея. Тело кричало, руки силились поднять его, а Джослин лежал внизу под каменной грудой и знал теперь, что по крайней мере одна истовая молитва услышана.
Когда боль схлынула, он почувствовал, что его бережно уносят от жертвенника. Он лежал на спине, которой у него не было, и ждал. Ангел с цепом не в силах был сделать большего; нет, большего не могло принять тело, как ни жаждала этого душа. И теперь спины просто не было, пришло совершенное бесчувствие.
Его положили на кровать в спальне, и он видел над собой каменные ребра потолка. Иногда ангел покидал его, и он обретал способность думать.
«Я отдал спину великому делу.
Ему.
Ей.
Тебе, Господи».
Иногда он шептал с досадой:
– Неужели рухнул?
Человек, похожий на деревянную куклу, успокаивал его:
- Предыдущая
- 33/40
- Следующая
