Пирамида - Голдинг Уильям - Страница 26
- Предыдущая
- 26/40
- Следующая
– Мне уже кажется, что это место са-амое очарова-ательное на всем белом свете!
Великолепным размашистым шагом я ступил за рисованный задник и очутился на слепящей сцене.
Я стоял, щурясь от блеска, примерзнув к скрипке, и вот раздался первый одинокий хлопок, второй – и хлынули теплым потоком аплодисменты. В них слышалась ласка. Ясно было, что меня узнали, признали аптекарского сынка; ясно было, что да, я парень что надо. Я вдруг понял, что все мои шапочные знакомцы одобряли мое поведение, во всяком случае извиняли его. От страха, даже ужаса меня непоследовательно кинуло сразу к самонадеянности. Прямой, музыкант до кончиков ногтей, скрипач не только с дипломом, но еще и смычком владеющий, я взял свой первый аккорд. Пальцы были жаркими, нежными, рука со смычком – вольной, гибкой. Меня не мучили никакие сомнения, я играл так же громко, как пела миссис Андерхилл. Я кончил – я заранее знал, как точны, как ликующе тонки будут три моих последних эффектных двойных флажолета, – и каскадом обрушились аплодисменты. Самоуверенность и самообладание не покинули меня. Я пригляделся к свету и видел маму за пианино, она кивала, смеялась, аплодировала. С великолепным хладнокровием я поклонился. И когда выпрямился, кошель с деньгами, просвистев мимо моего лица, шмякнулся о циклораму. Пятясь со сцены, я снова кланялся. В зале топали.
– Бис! Бис!
Скромность мне подсказала, что, пожалуй, довольно. В конце концов, это была сцена мистера Клеймора, и я не хотел ему ее омрачать. Пот застывал у меня на лбу, и, вжимаясь в лестничную давильню, я нежно, учтиво улыбался всем и каждому с высоты своего нового роста. Времени у меня было полно, в сущности, целый вечер оставался до перевоплощения в бифитера, и я предвидел, что это, конечно, будет некоторый спад. Зато – как легко. Не играть на скрипке, вообще – ничего. Только оживлять сцену. Я спустился вниз, и вечер обдал меня внезапной свежестью. Я стоял, наслаждаясь простотою действительности и воспоминаниями о своем триумфе.
В нескольких метрах от меня опирался о колонну мистер де Трейси. На лице его была та же нежная улыбка.
– Поспешаем прочь, мальчуган?
– Мне переодеться надо. Значит, вас не было за сценой, сэр?
– Я понял, что, стоя здесь, можно полней сосредоточиться на музыке. Были у вас какие-нибудь затруднения?
– Вообще-то я эти деньги не успел поймать. И усы отстали.
Мистер де Трейси улыбнулся и сверху овеял меня сладостью.
– Прелестно! Прелестно!
Он пошарил в полах плаща, вынул бутылку, осмотрел на свет, убедился, что она пуста, и сунул обратно.
– Не пойти ли нам тихохонько вместе выпить, Оливер?
– Я же в костюме!
– Я тоже. Можно мне отбросить притворное и глупое «мальчуган»?
– Вы слышали, как я играл?
– О да. И что-то мне подсказало, что вашего пенса не было с вами.
– Ради Бога, простите!
Мистер де Трейси подрожал коленками.
– Едва ли вы угодили своему ненавистному сопернику.
– Моему?
– Нашему великолепному герою-любовнику.
Я переглотнул и поднял на него глаза. В ответ он улыбнулся, обдав меня призрачным веяньем джина.
– Но как?
– Мужественные ноги чуть-чуть носками внутрь. Взгляд... щенячьей преданности. Прелесть, прелесть!
– Но я не...
– Я соблюду ваш секрет.
– Она не...
Он обвил мое плечо своей длинной рукой. Странная приятность, ощущение защиты.
– Она ничего не знает, да? По-моему, пора исцелиться.
– Пока я жив...
Он потрепал меня по плечу.
– Шоковая терапия.
– Да нет же, я ничего. Честно.
– Десять гиней – и билет туда-обратно третьим классом. Кажется, грех жаловаться. А жалуешься, и еще как! И до того хочется удрать, что под конец почти все эти десять гиней... Тем не менее. Пошли в мавзолей.
– Где это?
Я увидел, что он смотрит на «Корону», и разразился пылкими протестами:
– Ой! Мне, во-первых, переодеться надо! Ведь я, как-никак, тут живу!
– Единственное утешение, какое я могу предложить вам в столь горестной участи, Оливер, – хороший стаканчик джина. У вас еще уйма времени до того, как вы будете оживлять сцену для мистера Клеймора.
– Я думал, вы его Норманом зовете.
Мистер де Трейси кротко кивнул.
– Да-да, в самом деле?
– Но разве вам не надо сидеть за сценой, сэр?
– А я и сижу. – Он сверху дохнул на меня. – Ты же знаешь, что я там сижу, правда, Оливер? Ты будешь моим свидетелем, правда?
Я радостно рассмеялся.
– Уж будьте уверены!?
– И называй меня Ивлин.
– Как Норман?
– Нет, не как Норман, дитя мое. Как мои друзья.
– Ага!
У самой «Короны» он легонько меня отстранил и постоял, глядя на ратушу, несколько набок склонив голову.
– Судя по совершеннейшему отсутствию звука, поет мистер Клеймор.
Я хихикал, я его обожал.
– Да! Да! Господи!
– Я с ними работал, видишь ли, – за мои грехи! – так что я все про них знаю. Особенно про нее.
– Почему это?
– Бернард Шоу называет такое «Женщина во мне самом». Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю.
– Она красивая.
Мистер де Трейси улыбался. И каждое его слово было как осиный укус.
– Она – пустая, бесчувственная, суетная женщина. У нее недурное личико и хватает ума вечно улыбаться. Да что там! Ты в сто раз... Никогда не открывай ей своей телячьей любви. Это только потешит ее суетность. И как спесивы оба! Нет, тут не то что десяти гиней, тут тысячи...
Я открыл рот, но не находил слов. Мистер де Трейси отпустил мое плечо, с живостью распрямился.
– Ну вот. Мы у цели.
Ввинтился во вращающуюся дверь, оглядел пер вый зал.
– Если ты принесешь мне то кресло, Оливер, и сядешь вот сюда, мы очень уютно разместимся между камином – и пальмой.
И пошел во второй зал. Менять этот незыблемый интерьер было отважное предприятие. Однако, чувствуя, что все теперь вдруг изменилось, я радостно приволок кресло. Мистер де Трейси принес два бокала с прозрачной жидкостью.
– Превосходно исполнено. Твоя бы мама, и та... Нет. Это низко с моей стороны. Прости меня, Оливер, но, видишь ли, я, – пошарил глазами, будто рассчитывал прочесть где-то в воздухе нужное слово, – я... истерзан. – Протянул мне бокал и сложился в кресле. – И даже нельзя ведь сказать, что во имя искусства. Все во имя десяти гиней, и ты – первое, буквально первое человеческое существо, которое я встречаю в связи с этими возмутительными упражнениями в буколических глупостях. Н-да. За исключением, разумеется, твоей достойнейшей мамы.
– Она вас без конца превозносит.
– Вот как? Весьма польщен. Ну а твой отец?
– Он вообще мало разговаривает.
– Это ведь тот обширный господин в сером, который играет на скрипке с каким-то тлеющим жаром?
– Верно.
– Он пользуется методом Станиславского. Я никогда не видел, чтоб так явственно выказывалось яростное презрение. Ни единого слова. Взгляд устремлен в ноты. Каждая нота на месте. Тлеет, тлеет, тлеет. О Боже – зачем?
– Так маме хочется.
Я хлебнул из бокала и задохнулся.
– Пей медленнее, Оливер. Ты почувствуешь такое освобождение! Господи. Уж я-то попил на своем веку.
– Освобождение? От чего?
– Вообще. От чего хочется удрать. Освободиться.
Я помолчал, прикидывая тесные пределы собственного существования. И вдруг меня прорвало, хлынуло горлом:
– Верно. Точно. Все – зло! Ложь! Все. Нет ни правды, ни совести. Боже! Не может ведь жизнь... ну, где-то глянешь на небо, и... а для Стилборна же это – крыша! крыша! Как... И как надо прятать тело, о чем-то не говорить, о чем-то даже не заикаться, с кем-то не кланяться... и эта штука, которую они выдают за музыку, – все ложь! Неужели они не видят? Ложь, ложь! Похабщина какая-то.
– Весьма прославленная. Огромные сборы.
Я сделал быстрый глоток.
– Знаете, Ивлин? Когда я был маленький, я думал, что дело во мне, и, конечно, так оно и было отчасти...
– Прелестно! Прелестно!
– Все так запутано. А знаете? Всего несколько месяцев назад я... брал девушку, там, на горе. Можно сказать, публично. А почему бы и нет? Почему? Кто в этом... этом... кто делал что-то более... более...
- Предыдущая
- 26/40
- Следующая
