Бумажные людишки - Голдинг Уильям - Страница 36

• Предыдущая
• 36/40
• Следующая

Я оставил чемоданы и спустился вниз. Услышав, как миссис Уилсон гремит кастрюлями на кухне, я понял, что Генри ушел, в противном случае она бы ходила на цыпочках и обертывала бы посуду полотенцем. Я пошел искать Лиз, но не мог найти. В длинной комнате была Эмми.

— Значит, ты вернулся к маме. Ну и дурак.

— Ты же здесь.

— Это другое.

Она ушла на кухню. Я остался среди комнаты, словно в ожидании хозяйки. Да. Я дурак. Ничего даже отдаленно похожего на примирение или хотя бы приспособление — где же огромная, идущая от сердца заключительная книга Баркли, о которой я мечтал с тех пор, как прекратился бред? Мы так же расположены друг к другу, как пара скорпионов.

Лиз появилась из своей комнаты, тихая и бесцветная. Ей что-то вкололи.

— Извини. Нет, не его. Меня. Может, сядешь?

— Мне придется снова уехать.

— Ну да.

— Нет, я вернусь. Это Рик Таккер. Я обещал…

— Да.

— Я встречусь с ним в «Ахинеуме». Он не получит эти бумаги.

— Он же сумасшедший, ты знаешь.

— Знаю.

— И ему это не понравится.

— Пусть.

Мы замолчали. Лиз достала сигарету, передумала, собралась было положить ее обратно в пачку, но затем швырнула в камин.

— Странно все это, Уилф.

— Да. Нам нельзя было жениться. Надо было оставаться как бы братом и сестрой — у нас такая странная связь, на всю жизнь, несмотря ни на что.

— Я не о том говорю. Я о тебе и о нем. Я недавно читала одну биографию. Миссис Хемингуэй сказала: «У Олдоса получалось лучше. У Эрнеста получалось хуже». Когда я прочла это, я подумала о тебе. Она ведь ничего не говорила о критиках и работягах. Знаешь что? Вы с Риком уничтожили друг друга.

Я поехал в Лондон на три дня. Я бы оставался и дольше, но ночевки в клубе теперь ограничили еще сильнее. В «Атенеуме», среди всех этих епископов и вице-канцлеров, мне почему-то совсем не нравилось. А про «Ахинеум» что ни говори, но епископа там сроду не увидишь. Если уж на то пошло, то теперь там и писатели почти не водятся. В первый вечер я не встретил никого из знакомых, поэтому позвонил своему агенту, но тот уже ушел домой. Он живет за городом, и я сообразил, что даже не знаю его адреса — осмотрительный он парень! Мелькнула мысль насчет того, чтобы подцепить девицу, но я стал то ли слишком ленив, то ли слишком стар, то ли слишком разумен. Посмотрел театральные афиши и понял, что мне уже до лампочки все спектакли, да и фильмы тоже. Я стоял на Пиккадилли, наблюдал за родом человеческим, проплывавшим мимо в поисках размышлений, и признался себе, что Лиз была права. Я действительно уничтожен в том смысле, что больше не принадлежу указанному роду, а отношусь теперь к числу призраков и воспоминаний. Я пережил великий бред, и твердая мостовая по сравнению с ним ничего не значила. Скрипичная струна то ли повисла, то ли вовсе оборвалась. Нетерпимость отступила на задний план и, хотя не исчезла совсем, значила для меня не больше, чем церковная утварь. Это было пением во сне, то есть вовсе не пением; а поскольку пение начинается там, где кончаются слова, то где я? Лицом к лицу с неописуемым, необъяснимым естием — вот куда ты пришел.

Я побрел обратно в «Ахинеум» и выпил, чтобы убить время. Там было так покойно (в баре не было никого, кроме двух мирно беседовавших незнакомцев), что я заказал еще, потом еще и так далее. В общем, слегка сорвался.

На следующий день я пошел в контору литагента и очень много кивал. Он интересовался, есть ли у меня что-нибудь на выходе, и я сказал, что да, есть, но пока я не буду вдаваться в подробности, чтобы не сглазить — как обычно говорят в таких случаях, — а он тоже кивал, и видно было, как ему хочется поскорее отделаться от меня. Уилфрид Баркли уже не игрок, понимаете ли. Он исписался и теперь стрижет купоны. Агент был ко мне явно равнодушен. Может, пора подумать о выпуске собрания сочинений. Я вернулся в «Ахинеум» и остаток дня провел в постели — спал, мирно почивал, словно дитя, как принято выражаться — неверно, как почти все, что принято. Проснулся я около пяти и засел в змеючнике в ожидании. Наконец зашла Нарцисс и сообщила, что профессор Таккер ожидает меня. Я удивился, почему она не провела его прямо в зал, но все стало ясно, когда я вышел в вестибюль. Он сидел на полу, опираясь спиной о громадные викторианские напольные часы. Рубашка была расстегнута до пупка, если его можно было разглядеть в буйных зарослях, зато с шеи свисала золотая цепь со множеством амулетов — там были Лотарингский крест, око Осириса — Анх, свастика, пентакль и еще с дюжину вовсе не знакомых. Завидев меня, Рик высунул язык, ухмыльнулся и пролаял. Я даже усомнился, вменяем ли он — это обстоятельство помогло бы решить проблему в конечном счете, но перед тем доставило бы массу неприятностей. Но, приветствовав меня лаем, он поднялся и отряхнул прах «Ахинеума» с седалища.

— Уилф, сэр, вы выглядите великолепно!

— Каким образом?

— Просто великолепно, и все!

Он возбужденно засмеялся, словно ребенок, которого пообещали уж сегодня точно взять на пикник. Он так молод. Так моложаво выглядит. Сорок. Может, сорок пять.

— И вы выглядите великолепно, Рик, просто великолепно. Пойдемте.

Я направился в бар, а Рик шествовал за мной, сияя, как начищенные каминные часы.

— Сперва немного выпьем, Рик, потом обед. Вы не против пообедать здесь? Кормежка приличная, а вина первоклассные.

Рик осматривался кругом, отмечая лики чуть ли не всей великой английской литературы на стенах.

Узнавая их одного за другим, он издавал восхищенные восклицания.

— Но вас тут нет, Уилф!

— Я еще не умер. Всему свое время.

Мы перешли со стаканами в змеючник.

— Документ, Уилф. Соглашение…

— После обеда, Рик, будьте уж паинькой.

— Это так долго… можно позвонить отсюда?

— Конечно.

— Так хочется сообщить радостную весть мистеру Холидею. Он будет доволен. Вам нравится моя цепь? Ей я обязан последнему, так сказать, изменению в моем положении…

— Дорогой мой Рик, вы заговорили как англичанин! Да, мне нравится ваша цепь. Она у вас никогда не попадала в суп?

— Тогда я ее держал в чемодане. Уилф, сэр, я должен от всей души извиниться. Я был сам не свой. Это просто было нетерпение, потому что я искренне вижу цель своей жизни или, можно и так сказать, долг в тщательном исследовании…

— Знаю, знаю. После обеда.

— …и извиниться за то, что я сказал тогда.

— За то, что обозвали меня распоследней сволочью и обещали трахнуть мою мать?

В дверях за нашей спиной раздался радостный вопль. Я различил Джонни Сент-Джон Джона и Габриэла Клейтона.

— Рик Таккер, вы этого не говорили!

— Эй, привет.

— Габриэл, Джонни, Рик. Вы тут все знакомы?

Рядом с долговязым Джонни Габриэл выглядел низеньким, но он вовсе не такой. Он среднего роста и широкоплеч, как и надлежит скульптору. Плечи у него слегка покаты, голова опущена, что придает ему некоторое сходство с быком. Это он знает и отнюдь не стыдится. Габриэл приложил сжатый кулак ко лбу, считая, видимо, что таким образом один художник должен приветствовать другого, после чего включился в разговор.

— Трахнуть мать, — заметил он, — я уже придумал композицию. В бронзе. Мы это поместим в том алькове, напротив Психеи. Уилф заплатит. Это гораздо почетнее, чем висеть на стене среди вон тех бездарных бумагомарак.

— Габриэл, дорогой, набросай эскиз прямо сейчас. Уилф будет позировать.

— Черта с два.

— Я не виделся с тобой после Португалии, Уилф.

— Никогда не встречал тебя в Португалии.

— Это у него такая манера, Рик, вы же знаете.

— Да, сэр, знаю. Это замечательно.

— Я тебя тогда довел до кровати, Уилф. Ты мне должен обед. Я пришел за долгом.

— Господи милостивый.

— И я тоже, Уилф, дорогой. С учетом глубокого аналитического проникновения в твой характер, которым я оказал тебе честь на этом берегу… или на том…

— Джонни Сент-Джон Джон ныне окажет нам честь примером вышеуказанного проникновения.

• Предыдущая
• 36/40
• Следующая