Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 39

Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк. 14, 33; 36.)

Может Отец пронести чашу мимо Сына — и не хочет? Вот с чем борется Сын, чего ужасается, — не страданий, не смерти, а этого; вот «парадоксальное», «удивительное — ужасное», всей жизни и смерти Его.

Только ли в Гефсимании это «борение»,? Нет, во всей жизни Его, от Назарета до Гефсимании. Вот о чем до конца мира несмолкаемая жалоба на подножии креста: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?»

Если Ты, Господи, хочешь, чтобы мир был, то нет правосудия (Закона), а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет. Выбери одно из двух, —

молится Авраам о Содоме — о всем мире, лежащем во зле, о всех людях, а не только об избранных[307] Молится и Моисей:

Прости им грехи, а если не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей. (Исх. 38, 18.)

Молится и Брат человеческий о братьях Своих: их простишь, — и Меня; их казнишь, — и Меня.

В сердце его столкнулись, противоборствуя, две величайших силы, какие только сталкивались когда-либо в человеческом сердце: любовь к Богу — любовь к миру. «Выбери одно из двух». Прежде чем здесь, во времени, — там уже, в вечности, выбрал.

Первая воля к жертве — чья. Отца или Сына? Молятся или кощунствуют Офиты-Наассеяне, когда отвечают на этот вопрос:

И сказал Иисус: Авва, Отче!

зри, как страдает Душа,

далеко от Тебя, на земле;

хочет от смерти бежать,

ищет путей, — не найдет.

Отче! пошли же Меня.

Я пройду через все небеса,

к людям на земле сойду,

тайны открою им всe —

путь сокровенный к Тебе.[308]

В тело — темницу — заточена душа за какую-то великую вину, —

напоминает Климент Александрийский учение орфиков.[309] «Все мы живем в наказание за что-то», — напоминает и Аристотель, кажется то же учение.[310] «Грех человека величайший — то, что он родился» (Кальдерон), — сын ушел от отца. Только один Человек в этом грехе неповинен: Сын от Отца не ушел, — Он послан в мир Отцом. Но вот, и Он «возмущается духом»: «Авва, Отче! избавь Меня от часа сего». Не было ли, и до Гефсимании, в жизни Его таких минут человеческой немощи, когда Он тосковал и ужасался: «Авва, Отче! Кто же от Кого ушел, — Ты от Меня, или Я от Тебя?»

Этой муки Его мы никогда не узнаем, может быть, потому, что не хотим знать, боимся этого слишком человеческого в лице Его, в жизни и смерти, а не зная этого, никогда не полюбим Его, как надо любить; не поймем, что значат у таких людей знающих, — любящих Его, как Павел и Франциск Ассизский, крестные, на руках и ногах, язвы, «стигматы»; никогда не поймем, что значит на всех земных путях несмолкаемая жалоба: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?».

Знал ли Отец, на что идет Сын? Бог «всеведущ», — не значит ли, что Бог все может, но не все хочет знать, чтобы не нарушить свободы человеческой, потому что только свобода есть мера любви божественной?

Кажется, в таинственнейшей притче о злых виноградарях есть намек на то, что Отец не хочет знать, что сделают люди, когда придет к ним Сын.

Что Мне делать?

говорит господин виноградника, после того, как всех посланных им, чтобы принять плодов от виноградарей, избили те и выгнали:

Что Мне делать? Сына Моего пошлю, возлюбленного, может быть, увидев Его, постыдятся (Лк. 20, 9—16; Мк. 18, 1–9.)

В этом-то «может быть» и вся «агония», смертное борение человека Иисуса, — то, в чем Он больше всего людям, братьям Своим, — Брат. Вот, что значит: «Кто не несет креста своего, тот Мне не брат». И каким новым светом, чудным и страшным, озаряется это «может быть» неизвестнейшее в лице Неизвестного!

Если нашему сердцу земному неземная мука Его непостижима, то блаженство Его неземное — последняя над всеми человеческими бурями победа — тишина — еще непостижимее.

Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя с великою милостью, —

отвечает, уже в Исаиином пророчестве (54, 7), Сыну Отец на крестный вопль: «для чего Ты Меня оставил?»

Брат человеческий мог бы сказать людям, братьям Своим, в долгую-долгую, ночь мира, от первого до второго Пришествия, так же, как сказал ученикам Своим, в ту предсмертную ночь:

все вы соблазнитесь о Мне… и оставите Меня одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Мк. 14, 27; Ио. 16, 32.) Вот Отрок Мой, которого Я держу за правую руку, —

говорит Господь все в том же Исаиином пророчестве (48, 1.) Руку Свою в руке Отца всегда чувствует Сын.

Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со Мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают Меня. (Пс. 22, 4.)

Этот покой, тишина, — первое в Нем и последнее. Божественное в человеческом.

Сын Мой, во всех пророках, Я ожидала Тебя, да приидешь, и упокоюсь в Тебе. Ибо Ты — Мой покой. Tu es enim requies mea, —

говорит в «Евангелии от Евреев», Матерь-Дух, нисходя на Сына в крещении.[311]

Путник, на очень высоких горах, видит под собою тучи и бури, а над собой — вечно-ясное небо; так, в жизни Иисуса, после всех мук земных и неземных, наступает такая минута, когда Он видит над Собой волю Отца. Стоит Ему только поднять голову к небу и сказать: «Авва, Отче!» — чтобы все земные голоса утихли в Нем и чтобы снова услышал Он голос Отца: «Ты — Сын Мой возлюбленный».

Тридцать лет — тишина, молчанье, ожиданье; стрела на тетиве натянутого лука неподвижна. Целит стрелок; туже, все туже натягивает лук, — вот-вот порвется тетива.

Огонь пришел Я низвесть на землю; и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как томлюсь, пока сие совершится! (Лк. 18, 49–50.)

Если в жизни явной, когда уже стрела летит, томится Он так, то насколько сильнее, в жизни тайной, когда еще стрела неподвижна. Чем измерить в Нем эту муку ожидания, мы должны помножить и ее, как все остальные муки Его, на бесконечность.

В те последние годы, месяцы, дни, каждый вздох Его — одна молитва: «Авва, Отче! да приидет Мой час».

«Весь народ был в ожидании», — говорит об этих днях Лука (3, 15.) Может быть, не только один народ в ожидании, но и все человечество. Ниже, все ниже, чернее нависает гроза; замерло все в тишине бездыханной. В мире — такое ожидание, томление, какого никогда не было. Кажется, только еще миг, — и сердце мира, как слишком натянутая на луке тетива, оборвется.

В этот-то последний миг, и пустил Стрелок из лука стрелу. Молния сверкнула в душе Иисуса, — ее не увидел никто; но громовый удар — «глас вопиющего в пустыне» — услышали все:

Царство небесное приблизилось. Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему. (Мт. 3, 2.)

Явился Иоанн, крестя в пустыне, и проповедовал, говоря:

идет за мной Сильнейший меня… Я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (Мк. 1, 4; 7–8. — Лк. 3, 16.)

Голос Иоанна услышал Иисус и сказал:

Мой час пришел.

Так начинается Евангелие Иисуса Христа, Сына Божия.

…Был Иоанн; он крестил в пустыне, проповедуя крещение покаяния во оставление грехов.