Калеб Уильямс - Годвин Уильям - Страница 92
- Предыдущая
- 92/93
- Следующая
Сейчас я вижу свое заблуждение во всей его чудовищности. Я уверен, что, открой я свое сердце мистеру Фокленду, расскажи я ему с глазу на глаз историю, которую рассказал сейчас, он не мог бы остаться глухим к моей справедливой просьбе. После всех своих предосторожностей он должен был бы в конце концов положиться на мою кротость. Мог ли он рассчитывать на то, что, если я буду наконец доведен до того, что раскрою все, что знаю, и стану доказывать это со всей энергией, на какую способен, мне все-таки не поверят? Если он так или иначе оказывался в моей власти, то на каком же пути следовало ему искать для себя безопасности – на пути примирения или неумолимой жестокости?
Мистер Фокленд – благородная натура. Да, несмотря на гибель Тиррела, на страшный конец Хоукинсов и на все, что пережил я сам, я утверждаю, что он прекрасный человек. Поэтому невозможно, чтобы он устоял перед откровенным и горячим увещанием, перед откровенностью и горячностью, в которых изливается вся моя душа. Я позволил отчаянию овладеть мной, когда было еще время сделать правильный шаг. Мое отчаяние было преступно, оно было изменой владычеству истины.
Я рассказал простую и правдивую повесть. Я пришел сюда проклинать, а остаюсь для того, чтобы благословлять. Я пришел обвинять, а принужден воздавать хвалу, Я провозглашаю на весь мир, что мистер Фокленд – человек, заслуживающий любви и доброго отношения, а я – самый низкий и гнусный из людей. Никогда не прощу себе сегодняшней несправедливости. Воспоминание о ней будет всегда терзать меня и отравлять горечью каждый час моего существования. Сделав это, я стал убийцей – холодным, сознательным, бесчувственным убийцей. Я сказал то, что обязан был сказать, вынужденный своей проклятой торопливостью. Поступайте со мной как знаете! Я не прошу снисхождения. Смерть была бы благодеянием в сравнении с тем, что я испытываю!
Вот какие выражения подсказало мне раскаяние. Я изливал их с неудержимой страстностью, потому что сердце мое было пронзено и я должен был дать выход своей муке. Каждый слушавший меня был потрясен. Каждый слушавший меня обливался слезами. Никто не мог устоять перед жаром, с каким я восхвалял великие достоинства Фокленда. Все выражали сочувствие признакам моего раскаяния.
Как описать чувства этого несчастного? Перед тем как я начал, он казался подавленным, расслабленным, не способным воспринять сильное впечатление. Когда я упомянул об убийстве, я приметил в нем невольную дрожь, хотя и встретившую противодействие отчасти со стороны его телесной слабости, отчасти со стороны духовной силы. Этого показания он ждал и пытался подготовить себя к нему. Но я сказал много такого, о чем он раньше не имел представления. Когда я стал описывать свои душевные страдания, он сначала был удивлен и испуган – не новая ли это уловка, чтобы вызвать доверие к моей повести? Велико было его негодование против меня за то, что я сохранил всю свою неприязнь к нему, можно сказать, почти до его последнего часа. Оно усилилось, когда он увидал, что – как ему показалось сначала – я притворяюсь чувствительным и великодушным, чтобы придать своей враждебности еще большую остроту. Но по мере того как я говорил, он терял способность сопротивляться. Он увидел, что я искренен; он проникся моей печалью и сокрушением. Он поднялся с места, поддерживаемый теми, кто был при нем, и, к моему бесконечному изумлению, бросился ко мне в объятия.
– Уильямс, вы победили, – сказал он. – Я слишком поздно вижу все величие и возвышенность вашего духа! Я признаю, что по моей вине, а не по вашей, из-за моей чрезмерной подозрительности, которая все время пылала у меня в груди, произошла моя гибель. Я мог бы противостоять любому предательскому обвинению, которое вы выдвинули бы против меня. Но я вижу, что безыскуственная повесть, которую вы рассказали, убедила всех слушателей. Все мои надежды рухнули. Все, чего я так пламенно желал, навеки разрушено. Чтобы скрыть одно случайное преступление, оградить себя от людской вражды, я прожил жизнь, полную самой гнусной жестокости. Теперь я совершенно разоблачен. Мое имя будет предано позору, тогда как ваш героизм, ваше терпение, ваши добродетели будут вызывать восхищение. Вы причинили мне самое страшное зло, но я благословляю руку, поразившую меня. А теперь, – обернулся он к судье, – теперь поступайте со мной как вам угодно. Я готов понести законное возмездие. Вы не можете покарать меня больше, чем я заслуживаю. Вы не можете ненавидеть меня больше, чем я сам себя ненавижу. Я самый отвратительный негодяй. Много лет (не помню, сколько) я влачил жалкое существование, полное нестерпимых мук. И в конце концов, в награду за все свои труды и преступления, я ухожу из жизни, обманувшись в последней надежде, которую лелеял, видя уничтоженной единственную цель своего существования. Вполне достойно такой жизни то, что она длилась ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы увидеть это окончательное крушение. Только, если хотите покарать меня, ускорьте удары правосудия, потому что мое доброе имя было той кровью, которая согревала мое сердце, и я чувствую, что позор и смерть одновременно овладевают мной.
Я передаю похвалы, которые расточал мне Фокленд, не потому, что заслуживал их, а потому, что они усугубляют низость моей жестокости. После этой ужасной сцены он прожил три дня. Я оказался его убийцей. Он, восхвалявший мое долготерпение, пал жертвой моей стремительности, потеряв из-за нее и жизнь и честь. По сравнению с этим было бы милосердием, если бы я вонзил ему кинжал в сердце. Он поблагодарил бы меня за мою доброту. Но каким жестоким, отвратительным негодяем я оказался! Я не задумываясь причинил ему мучения, в тысячу раз более страшные, чем смерть.
Теперь я несу наказание за свое преступление. Его образ всегда стоит передо мной. Наяву и во сне я всегда вижу его. Он как будто кротко упрекает меня за бессердечный поступок. Я обречен на то, чтобы быть живой жертвой терзающих меня угрызений совести. Увы! Я все тот же Калеб Уильямс, который так недавно хвалился тем, что, как бы ни были велики его несчастья, он все-таки невиновен!
Вот каковы были последствия моего намерения освободиться от бед, так долго меня не покидавших. Я думал, что, если Фокленд умрет, ко мне вернется все, что делает жизнь достойной обладания. Я думал, что, если вина Фокленда будет установлена, счастье и весь мир улыбнутся мне. Оба эти события совершились. И только теперь я стал по-настоящему несчастлив.
Зачем мысли мои все время возвращаются ко мне самому? Ко мне, слишком лестное уважение к которому было источником всех моих гибельных заблуждений! Фокленд! Я буду думать только о тебе и в этих мыслях черпать все новую пищу для своей печали. Я хочу посвятить великодушную и бескорыстную слезу твоему праху. Среди сынов человеческих не было более благородной души. Твои духовные силы были поистине возвышенны, и в груди твоей горело богоподобное честолюбие. Но для чего таланты и чувства в развратной пустыне человеческого общества? Это – заболоченная и прогнившая почва, из которой всякий благородный побег, взрастая, впитывает отраву. Все, что на более здоровом поле и в более чистом воздухе распустилось бы добродетелью и расцвело пользой, тут превращается в ядовитые волчьи ягоды и белену.
Фокленд! Ты вступил на свое поприще с самыми чистыми и похвальными намерениями. Но еще в ранней юности ты впитал яд рыцарства, и зависть, низкая и подлая, которая встретила тебя после твоего возвращения в родные места, действовала заодно с этим ядом, толкая тебя к безумию; скоро, слишком скоро в силу этого рокового совпадения цветущие надежды твоей юности были убиты навсегда. С этого мгновения ты продолжал жить только ради призрака утраченной чести. С этого мгновения твоя благожелательность к людям превратилась в безудержную подозрительность и непримиримую недоверчивость. Год за годом проводил ты в жалких ухищрениях обмана и продолжал жить только для того, чтобы в конце концов, из-за моего злостного и отвратительного вмешательства, увидеть свою последнюю надежду разбитой и свою смерть – сопутствуемой самым гнусным позором.
- Предыдущая
- 92/93
- Следующая
