Небесные девушки - Глэмзер Бернард - Страница 4
- Предыдущая
- 4/87
- Следующая
— Нас пятеро, — ответила Альма. — Любой может посчитать, нас пятеро.
— Вы ждете еще кого-нибудь?
— Нет, мы никого не ждем, — сказала Альма. — Это ваше дело — ждать. Мы же сейчас сядем в самолет, чтобы лететь. Куда мы летим?
Я одобряла ее поведение, но человек явно ее не слушал. Он сделал несколько отметок карандашом на одном клочке бумаги и нахмурился. Потом он осмотрел нас, сделал еще несколько отметок и опять нахмурился. Бедный малыш. Казалось, ему приходится решать такие сложные задачи. А мы все были здесь, три совершенно очаровательные девушки плюс восхитительный корабль грез из Италии плюс я; а он обращался с нами, как если бы мы были многочисленными тюками хлопка, наполненными личинками долгоносика. Тогда впервые я поняла, какие требования предъявлял авиабизнес к своим любимцам.
Наконец он сказал:
— О'кей. Вы можете подняться в самолет. Стюардессы займутся вами. Идите к грузовому трапу на корме. — Это звучало так, как будто он в отчаянии сдался на нашу милость.
— А где корма? — спросила Аннетт.
— В хвосте, — безнадежно ответил он, — Господи, неужели вы не знаете, где корма?
— Если бы она знала, то не спрашивала, — возразила Альма. — И вы будьте, пожалуйста, повежливее, сэр, а то я сообщу о вас мистеру Бенджамину.
Это, похоже, ошеломило его; и когда мы проходили через ворота номер двенадцать, я спросила:
— Эй, а кто такой мистер Бенджамин?
— Очень полезный человек, — ответила она. — Большая шишка. Очень важный. — Потом она улыбнулась. — Но это всего лишь призрак. Я придумываю его, в своем воображении. Пугает любого, очень сильно. Я им говорю «мистер Бенджамин», и они вскакивают.
Я никогда не задумывалась над этим. Ловко! Она определенно соображает. Она должна запатентовать эту идею. Каждому пригодится широкая спина мистера Бенджамина для преодоления жизненных преград.
Я начала терять голову по мере того, как мы приближались к большому «Боингу». Он выглядел таким величественным, таким терпеливым, ожидая нас. Его крылья простирались назад, его турбины устремлялись вперед, хвост, высокий и острый, направлен в холодное небо. Похоже на гигантскую дикую орхидею, подумала я, или на огромную белую рыбу, проткнутую огромным белым бумерангом, или, еще более забавно, на арабского скакуна (мой красавец, мой красивый) в колоссальном масштабе; и мне захотелось дотянуться и похлопать его по носу от чистой любви, поднявшейся в моей душе. Я люблю самолеты и всегда буду любить их, и когда нахожусь возле какого-нибудь самолета — просто таю.
Мэри Рут Джурдженс и Аннетт первыми поднялись по трапу, за ними Альма, потом Донна и я. На верху трапа другой маленький беспокойный человек в плаще проверил наши билеты и молча позволил нам пройти. Стюардесса ждала нас у двери кабины, и от одного ее взгляда я почувствовала себя так, будто попала сюда прямо с панели. Это был досадный и унизительный момент. До сих пор я была вполне собой довольна, непроизвольно вспыхнув, лишь когда меня подцепили те два морских пехотинца. А здесь передо мной предстало живое доказательство того, что я пока еще всего-навсего бродяжка из Гринич-Вилиджа. Ее красновато-коричневая форма была безукоризненной, волосы под симпатичной шапочкой — безупречны, она была изумительно сложена, ее руки вызывали восхищение, она была четкой и блестящей, как только что отчеканенный серебряный доллар.
— Привет, девочки, — сказала она Донне и мне. — Добро пожаловать на борт самолета.
— Привет, — отозвались мы.
Пришел ее черед проверить наши конверты с билетами.
— О'кей, — сказала она и отдала их нам. Потом шепнула: — У вас двоих места в первом классе, пройдите вперед.
— Правда? — удивилась я. — А. у других?
— Они в пассажирском салоне. Мы должны разместить вас, как можем.
Она жестом пригласила нас в кабину. Другая стюардесса кивнула нам, чтобы мы двигались по проходу.
— Так и идите, девочки, — сказала она, и мы шли и шли вперед, и казалось, это самый долгий путь в моей жизни. Я слышала, как Альма хрипло позвала: «Кэрол!», но ответить не могла. Мои глаза видели только перспективу салона, и она представлялась бесконечной, бесконечной, теряясь в лазурной голубизне и нежной белизне. Третья стюардесса взяла заботу о нас, когда мы прошли первую милю, затем четвертая стюардесса показала наши места, и я оказалась рядом с мужчиной в легком сером костюме. У него был светло-голубой галстук, и он соответствовал цветовой гамме самолета. Я была довольна. Слава Богу.
Прежде чем мы начали двигаться, было, много болтовни, которую я слушала с интересом. Одна из стюардесс произнесла очаровательную речь по радио, приветствуя нас на борту реактивного лайнера «Боинг-707», принадлежащего «Магне интернэшнл эйрлайнз». Она представила другую стюардессу, потом себя; восхитительно рассказала много нового и интересного об особенностях нашего самолета; затем говорила со всеми подробностями о кислороде. Я никогда раньше не придавала значения этому вопросу.
— А, кислород! — сказал сидящий рядом мужчина.
— Простите, сэр?
— Это для операций, — сказал он.
У него был довольно скрипучий, грубый голос, и я не знала, правильно ли я все расслышала. Я посмотрела на него, а он — на меня, поймал мой взгляд и опять отвернулся. Но мне показалось, что я кое-что уловила. У него было худое, вытянутое и аскетическое лицо, очень подвижное. Я перевела взгляд на его руки. Пальцы были длинные и тонкие. Он — хирург, решила я, именно так. Кто, как не хирург, мог говорить о кислороде для операций?
Одна из стюардесс ходила между рядами с кислородной маской, показывая всем, как ею пользоваться. На потолке самолета, над каждым рядом кресел, возле лампочки для индивидуального чтения и приспособления, которое дует на вас воздухом, находятся искусно замаскированные люки; и когда эти люки с шумом открываются, оттуда вываливаются кислородные маски и свисают перед вами, так что у вас есть свой личный комплект. Единственно, что вам нужно делать, так это нормально дышать, прижав маску к носу и рту. Нет ничего проще.
Эта процедура являлась для меня совершенно новой, и, возможно, я слишком широко раскрыла глаза от удивления. Сидящий рядом мужчина сказал:
— Не давайте им испугать вас этой кислородной чепухой. Это чушь.
— Я не испугалась, правда.
— Хорошо. Расслабьтесь. Все будет о'кей — Он улыбнулся дружески, успокаивающе. Он приятный, подумала я, у него добрые намерения. Но мои представления о нем изменились. Несмотря на приятные черты лица и его тонкие руки, он не походил на хирурга. Больше похож на дантиста. Дантисты всегда успокаивают людей, предлагают им расслабиться: «Теперь не стискивайте зубы. Расслабьтесь. Все будет о'кей».
Потом некоторое время мы медленно двигались мимо ангаров, выбираясь на взлетную полосу. Мы ждали, и вдруг самолет ожил. Мужчина рядом со мной скрестил руки, закрыл глаза и уснул, следуя своему собственному совету. Мы начали двигаться вперед иноходью, мы начали бежать, мы побежали, как спринтеры, пустились галопом на огромной скорости, а потом, без какого-либо видимого ощущения, мы поднялись, полетели сквозь клочья тонкого белого тумана и лоскутки желтых облаков. Под нами была голубая вода, и островки земли, и группы крошечных белых домов; и я подумала, что это самая удивительная вещь на свете, это всегда впечатляет. Вы берете поезд «люкс», втыкаете в него крылья, а в крылья втыкаете двигатели, и он летит, он действительно летит и держится в воздухе. Я тысячи раз должна была объяснять себе, почему самолет держится в воздухе, но научные факты этого не объясняют. Это настоящее чудо.
Теперь я могу откинуться на спинку кресла и без всяких усилий восстановить в памяти каждую секунду взлета, но это едва ли интересно каждому, кроме, пожалуй, человека, который, как и я, любит полеты. Основной вопрос, Томпсон, на самом деле следующий: что же такое существует в самолетах и полетах, что возбуждает тебя до такой степени? И ответ в том, что, провалиться мне на этом месте, если я знаю ответ. И одного года мне было достаточно, даже слишком, чтобы осознать, что самолет — это совершенно неприличный символ, который я подсознательно всегда искала; и акт полета преисполнен сексуальной значимости такой степени, что об этом можно написать в документе, который собираются захоронить во временной капсуле для следующего тысячелетия. Но чего никто не смог никогда мне объяснить, так это зачем мне было страстно желать символов, когда я могла без всяких усилий иметь реальные вещи? Я имею в виду то, что уж лет с шестнадцати мне было даже очень просто иметь совершенно блестящую, сексуальную жизнь с любым гарниром, а вместо этого в свои двадцать два года я практически чиста, как падающий снег, если не считать того единственного раза, когда в парке Гривича у меня была икота и Том Ричи воспользовался моим ослабленным состоянием. Я не упрекаю его, черт с ним. Это было естественное поведение молодого самца; и он после сказал мне, а потом снова и снова повторял, что хочет на мне жениться, как только добьет диссертацию о консервировании рыбы-тунца. И все же это не объясняет моей одержимости самолетами, моего подозрительного разыскивания символов неистовой мужественности. Кстати, это был самый необычный опыт, когда вас соблазняют во время икоты. Я любила Тома Ричи, и у меня всегда был нормальный девичий интерес к тому, что происходит между мужчиной и женщиной и что обычно так недвусмысленно описывается в романах многоточием, но ничто не запечатлелось достаточно четко в тот момент, потому что я слишком была обеспокоена моей верхней половиной, которая издавала «ик» каждую секунду. Рассчитывать, что Томпсон растеряется в тот момент, когда она теряет девственность! Самый значительный момент моей жизни, если верить тем книгам, которые я читала, и я клянусь: это было всего лишь многоточие. Отважусь сказать, что я должна была затеять борьбу, как всякая леди, будь я в форме, но икота сделала меня просто беспомощной. Когда все было кончено, я просто лежала на траве, продолжая издавать звуки «ик, ик», как остановившийся будильник, и Том Ричи смотрел на меня с отвращением, как будто он сделал все, что было в его силах, чтобы вылечить меня, а я была, черт побери, слишком глупа, чтобы воспринять его терапию. Из всего этого у девушки может сложиться впечатление, что секс — это нечто переоцененное, особенно если такой персонаж, как Большеголовый Чарли, станет следующим глубоким потрясением, внезапно ворвавшимся в ее жизнь. Нет-нет, я не потеряла надежды, не распрощалась со своими идеалами и иллюзиями, хотя должна признать, что эти два опыта, Том и Большеголовый, несколько разочаровали меня, и если бы мне пришлось выбирать, я, скорее всего, остановилась бы на хорошем бифштексе или на горячем океанском омаре…
- Предыдущая
- 4/87
- Следующая
