Сказки, легенды, притчи (11 рассказов) - Гессе Герман - Страница 5

• Предыдущая
• 5/39
• Следующая

Август пробудился от неистового шума, который гулко отзывался во всем доме, а когда он поднялся и отворил дверь в соседнюю комнату, то обнаружил, что гостиная и все прочие покои полны его прежними друзьями, которые явились на праздник и увидели, что дом пуст. Все были огорчены и задеты, и он пошел к ним навстречу, чтобы, как прежде, улыбкой и шуткой вернуть их расположение, но внезапно почувствовал, что утратил власть над ними. Едва они заметили его, как тотчас обрушились на него с упреками, когда же он беспомощно улыбнулся и, как бы ища поддержки, протянул руки им навстречу, они яростно накинулись на него.

«Эй ты, мошенник, — вопил один, — где деньги, которые ты мне задолжал?» Другой кричал: «А где лошадь, которую я тебе на время дал?» А одна прелестная разъяренная дама пеняла ему: «Всему свету известны теперь мои секреты, которые ты разболтал. О, как я ненавижу тебя, трус несчастный!» Юноша с глубоко запавшими глазами и искаженным от злобы лицом кричал: «Знаешь ли ты, что ты со мной сделал, дьявол проклятый, гнусный развратник?»

Обвинениям не было конца, и каждый старался полить его грязью, и все говорили правду, и многие из них сопровождали свои слова пинками, а когда они ушли, разбив по пути зеркало и прихватив с собой ценные вещи, Август поднялся с пола, избитый и обесчещенный, и когда он вернулся в спальню и глянул в зеркало, собираясь умыться, то из зеркала смотрело на него увядшее безобразное лицо, красные глаза слезились, а из ссадины на лбу сочилась кровь.

«Это возмездие», — сказал он сам себе и смыл с лица кровь, но не успел он хоть немного прийти в себя, как в доме вновь поднялся переполох, по лестницам к нему взбирались: ростовщики, которым он заложил дом, некий супруг, жену которого он соблазнил, отцы, сыновей которых он вовлек в порок и сделал несчастными, уволенные им слуги; в дом ворвались полицейские и адвокаты, и час спустя он сидел уже в специальной карете, и его везли в тюрьму. Люди что-то выкрикивали ему вслед и пели о нем похабные песни, а какой-то уличный мальчишка бросил через окно кареты ком грязи прямо ему в лицо.

И теперь гнусные дела этого человека были у всех на устах, и слухи о них заполонили весь город, где все его прежде знали и любили. Его обвиняли во всех мыслимых пороках, и он ничего не отрицал. Люди, о которых он и думать забыл, являлись в суд и рассказывали о преступлениях, которые он совершил несколько лет назад; слуги, которым он щедро платили которые вдобавок обкрадывали его, смаковали подробности его порочных увлечений, и на лице каждого читалось отвращение и ненависть; и не было человека, который заступился бы за него, похвалил бы его, простил, кто сказал бы о нем доброе слово.

Он вытерпел все, он покорно шел за стражниками в камеру и покорно стоял перед судьей и свидетелями; с удивлением и печалью устало смотрел он на все эти злобные, возмущенные лица и в каждом из них за маской ненависти и уродства видел тайное очарование любви, и сияние доброты было в каждом сердце. Все они некогда любили его, он же не любил никого, а теперь он прощал их всех и пытался найти в своей памяти хоть что-нибудь хорошее о каждом из них.

В конце концов его заточили в тюрьму, и никто не имел права навещать его; и вот в лихорадочном бреду он вел беседы со своей матушкой, и со своей первой возлюбленной, и с крестным Бинсвангером, и с северной красавицей, а когда приходил в себя и целыми днями сидел, одинокий и всеми покинутый, то его терзали все муки ада, он изнемогал от тоски и заброшенности и мечтал увидеть людей — с такой страстью и силой, с какими не жаждал ни одного наслаждения и ни одной вещи.

Когда же его выпустили из тюрьмы, он был уже стар и болен, и никто вокруг не знал его. Все в мире шло своим чередом; в переулках гремели повозки, скакали всадники, прогуливались прохожие, продавались фрукты и цветы, игрушки и газеты, и только Августа никто не замечал. Прекрасные дамы, которых он когда-то, упиваясь музыкой и шампанским, держал в своих объятьях, проезжали мимо него, и густое облако пыли, вьющееся позади экипажей, скрывало их от Августа.

Однако ужасная пустота и одиночество, от которых задыхался он в разгар самой роскошной жизни, полностью покинули его. Когда он подходил к воротам какого-нибудь дома, чтобы ненадолго укрыться от палящего солнца, или просил глоток воды на заднем дворе, то с удивлением видел, с какой враждебностью и с каким раздражением обходились с ним люди, — те самые люди, которые прежде благодарным сиянием глаз отвечали на его строптивые, оскорбительные или равнодушные речи.

Его же теперь радовал, занимал и трогал любой человек; он смотрел, как дети играют и как они идут в школу, — и любил их, он любил стариков, которые сидели на скамеечках перед своими ветхими домишками и грелись на солнце. Когда он видел молодого парня, который влюбленными глазами провожал девушку, или рабочего, который, вернувшись с работы, брал на руки своих детей, или умного, опытного врача, который проезжал мимо него в карете, погруженный в мысли о своих больных, или даже — бедную, худо одетую уличную девку, которая где-нибудь на окраине стояла под фонарем и приставала к прохожим и даже ему, отверженному, предлагала свою любовь, — и вот, когда он встречался с ними со всеми, — все они были для него братья и сестры, и каждый нес в своей груди воспоминание о любимой матери и о своем лучезарном детстве или тайный знак высокого и прекрасного предназначения и казался ему необыкновенным, и каждый привлекал его и давал пищу для размышлений, и ни один не был хуже его самого.

Август решил пуститься, в странствия по свету и найти такой уголок, где он смог бы принести пользу людям и доказать свою любовь к ним. Ему пришлось привыкнуть к тому, что вид его уже никого не радовал: щеки его ввалились, одет он был как нищий, и ни голос, ни походка его не напоминали уже никому того, прежнего Августа, который некогда радовал и очаровывал людей. Дети боялись его, их пугала его длинная свалявшаяся седая борода, чисто одетая публика сторонилась его, словно опасаясь запачкаться, а бедные не доверяли ему, чужаку, который мог отнять у них последний кусок хлеба. Но он научился никогда не отчаиваться, да и не позволял себе этого. Он замечал, что маленький мальчик тщетно пытается дотянуться до дверной ручки в кондитерской, — вот тут он мог прийти на помощь. А иногда ему попадался человек, который был еще несчастнее его самого, какой-нибудь слепой или увечный, которому он мог подать руку или еще чем-нибудь помочь. А если и этого не доставалось ему на долю, он с радостью отдавал то немногое, что имел, — ясный, открытый взгляд, доброе слово, улыбку понимания и сочувствия. Своим собственным умом и опытом дошел он до особого умения — угадывать, чего ждут от него люди и что может принести им радость: одному хотелось услышать звонкие радостные слова привета, другому хотелось молчаливого участия, третьему же — чтобы его оставили в покое и не мешали. И каждый день ему приходилось удивляться, сколько бед и несчастий на свете и как тем не менее легко принести людям радость; и с восторгом и счастьем он вновь и вновь наблюдал, как рядом со страданием живет веселый смех, рядом с погребальным звоном — детская песенка, рядом с нуждой и подлостью — достоинство, остроумие, утешение, улыбка.

И казалось ему теперь, что жизнь человеческая сама по себе замечательна. Когда ему навстречу из-за угла неожиданно выскакивала стайка школьников — какая отвага, какая юная жажда жизни, какая молодая прелесть блестела в их глазах; пускай эти сорванцы дразнят его и смеются над ним — это ничего, что тут плохого, он и сам готов был их понять, когда видел свое отражение в витрине или в воде колодца, — ведь он и вправду был смешным и убогим на вид. Нет, теперь ему вовсе не хотелось понравиться людям или испытать свою власть над ними — эту чашу он уже испил до дна. Для него было теперь возвышающим душу наслаждением наблюдать, как другие стремятся идти и идут тем путем, которым некогда шел он сам, видеть, с каким пылом, с какой дерзкой силой и радостью сражаются люди, чтобы добиться своей цели, — все это было для него необыкновенным спектаклем.

• Предыдущая
• 5/39
• Следующая