Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 89
- Предыдущая
- 89/195
- Следующая
И, вовремя поддержанный Богословским, он привалился к спинке дивана, со стоном съежился и сказал, содрогаясь от того, что называется потрясающим ознобом:
— Как холодно! Как ужасно холодно! Ай, как холодно!
Еще через несколько секунд он потерял сознание. «Образцово-показательная» докторша Катюша Закадычная мгновенно принесла постельное белье, врачи раздели Вагаршака, сняли с него плохонькую обувку — латаные военные ботинки, сняли заштопанные носки — по две пары с ноги, сняли бумажный свитерочек. Вагаршака все еще трясло — приступами, хоть и тепло тут было, и одеял на него положили предостаточно.
«Образцово-показательная» побежала за Митяшиным. Тот явился в щегольском халате, с усами в ниточку, более профессор, чем все профессора, вместе взятые, по наружности.
— Ашхен Ованесовна наша скончалась неделю назад, — сказал Устименко. — Это ее ученик и выученик. И вроде приемный сын. Он доктор, будет работать с нами. Вызовите доктора Воловик, обеспечьте доктору Саиняну индивидуальный пост, вообще…
Митяшин медленно сжимал челюсти. Еще по войне помнил Володя эту манеру — ничем иным он никогда не выдавал своих чувств.
— Вопрос, товарищ главврач, разрешите?
Устименко кивнул, считая пульс Вагаршака.
— А полковник Бакунина наша как же?
— Скончалась месяцем раньше, — почти резко сказал Устименко. — Все?
И, ни на кого не глядя, он вышел из своего кабинета в санузел первой хирургии. Тут он заперся на задвижку и, тряся головой, зажимая рот ладонью, почти взвыл от нестерпимого ужаса этих потерь. Так он и расстался навечно с двумя старухами, которых недостаточно ценил, покуда они были живы и делали из него человека. Здесь, у зеркала, еще не отмытого от извести, он провел минут двадцать, стараясь собраться с мыслями и все понять до конца. Потом, побродив по тихим коридорам, он вернулся в свой кабинет, откуда уже увезли Вагаршака, и позвонил домой.
Трубку взяла Вера Николаевна. Голос у нее был вялый, как всегда, когда ее будил телефон, она пожаловалась, что измучена головной болью.
— Мне Любу нужно, — сказал Устименко.
Нераспечатанное письмо Ашхен Ованесовны лежало перед ним, письмо, пришедшее с того света, в жестком, остистом конверте из оберточной бумаги…
— Вы знаете, родственник, это ведь в первый раз товарищ Устименко зовет меня к телефону, — сказала Люба. — Я не ошибаюсь?
— Здесь доктор Саинян, — стараясь говорить возможно четче, произнес Устименко. — Он болен. Приезжайте ко мне сейчас…
И повесил трубку.
Теперь предстояло распечатать пакет.
Он вытащил суровую нитку, которой было прошито письмо, и спрятал ее почему-то в бумажник. Кусочки белого сургуча он пальцем собрал в пирамидку. Пакет был оформлен по всем правилам, как положено в военное время для почты под грифом — «совершенно секретно».
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ОГАНЯН
«Наш дорогой Володечка! Вы получите это письмо только в том случае, когда я перестану существовать, что, как вам хорошо известно, назначено всем нам, рано или поздно. От этого никуда не деться никому. Впрочем, профессор Карл Эрнст Байер, учитель моего деда, вовсе не был убежден, что должен умереть, поскольку, „правда, известно, что все люди пока что умирали, но это вовсе не аксиома, а основано лишь на практическом опыте, который вполне может измениться“. Байер, разумеется, умер, а дед мой, недурной, кстати, впоследствии клиницист, сказал: „Еще один опыт провалился“. Значит, считайте, Володечка, что это письмо Вы получили из чистилища, где еще бюрократы и волокитчики разбираются со старухой Ашхен Ованесовной Оганян, куда ее — в ад или в рай — на постоянное местопребывание? Как закосневшая атеистка, ненавидящая все виды религии, ибо они есть разные типы душевного рабства и трусливого холуйства, на рай я рассчитывать не могу, да и внешность моя не для райских кущ, где, наверное, паточными голосами поют тенора, которых я никогда не любила, и где кушают разные безе с кремом, а я много лет курила табак и даже махорку…
И все-таки, товарищ полковник медицинской службы (кто Вы — полковник или подполковник — я запуталась, помню только, что Вы быстро нас с Зиночкой догоняли, и не только в смысле погон, но и как врач!), и все-таки, черт подери, Володечка, что-то мне грустно. Я лежу в моей больнице, в которой еще много надо сделать, чтобы довести ее хотя бы до высот нашего милого медсанбата, где были, конечно, и лень, и халатность, и безобразия, и распущенность, но были и некоторые достижения, помните? Так вот: с ленью и распущенностью в мой больнице все благополучно, это у нас есть, а вот насчет достижений — маловато или их почти нет. Я лежу, а лежачий главврач что стоит? Конечно, кричу, разумеется, ругаюсь, уже вернула себе свой фронтовой авторитет — меня и тут называют старой чертовкой и ведьмой, что по-армянски даже более выразительно, чем по-русски, но сердечная астма не способствует моей деятельности, она сдерживает мою энергию, а этим пользуются всякие лежебоки, которые уговаривают меня «не нервничать», потому что моя жизнь «нужна народу», а это мне не может не льстить — все мы немножко любим, когда нам говорят такие сахаринные слова.
В общем, мой друг Володя, «их штербе», как сказал удивительный доктор Чехов, умирая. Я слишком опытный врач, чтобы заблуждаться в таком элементарном случае. И знаете что, мой дорогой? Мы с Вами об этом никогда не говорили, но статистика жертв войны — неточная. Они умеют считать, эти считающие товарищи, эти специалисты счетов и арифмометров, но в принципе они не правы. И моя Зиночка, и многие знакомые и незнакомые наши товарищи по войне и по войнам, уже умершие и умирающие сейчас, и я — чертова старуха, как вы все звали меня в медсанбате, — все мы, красиво выражаясь, жертвы тех невероятных нравственных, а не физических, конечно, перегрузок, которые выпали на нашу долю в те тяжелые годы. Ни один поток (Вы еще не забыли это слово? Вы не представляете его в виде мелодично струящейся водички, в виде ручейка или речечки? Вы, Володечка, помните, какие это были красные ручейки?), — так вот, повторяю, ни один поток раненых не обходился нам, медработникам, даром, с каждым, даже сравнительно легким потоком наносились травмы нашей нервной организации, нашим сердечно-сосудистым системам, с каждым потоком взрослели юные и старели взрослые, потому что в этих переплетах никакому, даже опытнейшему хирургу на «закалке» не выехать, нет такой закалки, не бывает даже у тех, кто ею хвалится.
Так вот, статистики должны прокрутить на своих арифмометрах еще и нас, а тогда менее оскорбительно умирать после войны в кровати от полного набора старческих недугов. Тогда и ты погибла за честь и свободу нашей Родины…
Черт возьми! Написала шесть страниц и измучилась!
До завтра.
У вас в больничном городке — крадут? У меня не хватило сегодня больным рыбы. По весу все было в порядке и даже с излишком, а на обед не хватило. Поймаю — убью.
Странно: я где-то читала, что природа оставляет старикам любовь, которую проще всего удовлетворить, — любовь к покою. Почему же я не только не жажду этого покоя, но ненавижу его, как тех воров, которые обкрадывают моих больных? Да, да, я ненавижу покой, это мой самый главный враг. Я ненавижу спокойных, я не верю им. Если они спокойны, значит, их не касается, значит, им дела нет, значит, они случайно затесались в нашу жизнь и ничего у них не кровоточит.
«Пока!» — как говорят нынешние молодые люди.
Продолжаю.
У великого Н. И. Пирогова, которого Вы, молодой и полный сил лентяй, конечно, не читаете, но которого каждый врач, если он врач, а не проходимец и жалкий резака, должен читать всегда, у него в «Записках», совсем незадолго до смерти, есть слова: «Дни страданий». Так вот я пишу Вам в дни страданий!
Я устала, товарищ Устименко! Я устала страдать! Я смешу себя, я смешу других, но мне не смешно больше, а другие улыбаются из вежливости. Ах, какая дрянная, какая жестокая баба — природа, когда она берется за расправу с нашим братом — человеком. И обидно мне к тому же! Что я ей сделала, этой стерве-природе? За что она меня так отвратительно скрутила напоследок? Для чего ей надо, чтобы я еще и опухла нынче? Какие счеты она со мной сводит? Я опухла и посинела, а за что? Может быть, для равновесия, но разве я была уж так хороша в молодости? «Мудрая» природа, «добрая» природа, «спокойная и вечная» природа.
- Предыдущая
- 89/195
- Следующая
