Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 77
- Предыдущая
- 77/195
- Следующая
— Дэвиса? Это какого Дэвиса? — удивился Саша.
— А вот ежели вы уж такой ученый-переученый биолог и во всем разбираетесь, то Густава Берта Дэвиса вам знать должно, — со злобой, наверное на самого себя, что эдак фундаментально врет, произнес Богословский. — Крупнейший авторитет в онкологии, председатель международной ассоциации. Не знаете?
Саша пожал плечами.
— Первый раз слышу.
— То-то что первый, бабушкины незабудки, похороните меня у ручья, под сладкий звон струй…
И тут Устименко, как в давние, как в старые годы Черноярского «аэроплана», увидел своего непрофессора, нечленкора и неакадемика Богословского, во всем его дивном величии — Обманщика, Чародея, Колдуна.
— Ох, эти мне циники-медики, медники, злые жестяники, — сказал он все еще злым голосом и сошвырнул с юноши одеяло, — начитаются, наговорятся, наподслушиваются и ставят себе диагноз гробового характера, как известнейший стишок…
— Какой стишок? — несколько сконфуженно осведомился Саша.
— Экий какой загривок мощный, — сказал Богословский, щупая Сашу и говоря между тем эпитафию:
Золотухин улыбнулся улыбкой Лайонела Невилла, а Богословский между тем спрашивал Устименку и Нечитайлу, задавая им абсурдные, нелепые вопросы, Великий Старый Мудрый Лекарь, знающий еще и по себе, что такое истинное страдание и страх надвигающейся неотвратимо смерти.
— Вы такую пигментацию, коллеги, при раковых заболеваниях когда-либо видели? Наблюдения Пирогова в Дерпте помните? А отсутствие конъюнктивита, по-вашему, коллеги, о чем говорит? В какую сторону наша мысль должна идти?
Ни в какую сторону мысль Нечитайлы и Устименки от этой «пигментации» и «конъюнктивита» не шла, они даже, что называется, «подыграть» не могли Великому Обманщику. А тот еще в глаза Саше посмотрел, еще занялся его языком и нёбом, потом пошел от горла по железам, и, наконец, руки его — две огромные, поросшие пухом ладони — легли на живот, на ясную и большую, с головку ребенка, опухоль.
— Эта? — спросил он, двигая и как бы расшатывая основание опухоли. — Она? Дай нам боже такого рака всем вместе и каждому по отдельности…
Только в это мгновение Устименко заметил, что Богословский весь залился потом и раскраснелся, — когда он говорил про пигментацию и конъюнктивит, ничего этого не было, тогда он был даже бледен. Может быть, тогда он был Великим Обманщиком, готовясь к катастрофе, а сейчас правда все хорошо? Настолько хорошо, что и лгать больше нужды нет?
— А ну, Владимир Афанасьевич, что вы скажете? — слегка разогнувшись и уступая свое место Устименке, произнес Богословский. — И вы, Александр Самойлович, что вы заключите? Ну-те, коллеги, ну-те!
Теперь Богословский повернулся так, что Саша не видел его лица. И Устименко заметил — Николай Евгеньевич не только сиял, он светился каким-то особым, свойственным только ему, хитро-плутоватым, земным, никак не ангельским, а все же чистым и горячим светом. Это было непостижимо, как эдакие медвежьи глазки могут так светиться, но они светились, и это означало для Александра только одно: жизнь.
— Вначале была мочекаменная болезнь, — неуверенно сказал Саша. — Ну, а когда прооперировали…
— Подождите! — велел Устименко.
И Богословский, и Нечитайло смотрели ему в лицо. Не в лицо, а в слушающие глаза, в те совершенно поглощенные внутренней работой глаза, которые бывают только у хирургов милостью божьей.
— Чагу давали? — спросил Нечитайло.
— Конечно, — ответил Саша. — Но гематурия продолжала мучить. На стенку просто лез…
— Ну? — спросил Богословский, вглядываясь в тот ровный медленный свет, который разгорался в глубине зрачков Устименки. — Ну? Что вы думаете, Володя?
— Еще хорошо, что лучевым лечением не рубанули, — сказал Владимир Афанасьевич. — Наверное, боялись, что поражена печень…
Дверь скрипнула, приоткрылась.
— Может быть, можно нам? — спросила Надежда Львовна. — Нам, старикам?
Она действительно выглядела старухой сейчас — эта еще молодая женщина. А Золотухин стоял за ее спиной, положив руку на плечо жены, тоже белый и старый, в общем, человек.
— Заходите, — сказал Устименко, закрывая Сашу одеялом и переглядываясь с Нечитайлой, который быстро и весело ему кивнул, — сейчас мы немного вас поспрашиваем…
— Ну что? — быстро спросила мать. — Как?
И замолчала, понимая, что все равно ей ничего не скажут сейчас.
— А то, что нам биография вашего сына нужна, — напряженно вглядываясь в серое, морщинистое лицо Надежды Львовны, сказал Устименко. — Подробная биография.
Он заметил, как нетерпеливо и даже яростно вздернул головой Золотухин, и понял, насколько оба они измучены, но говорить и обнадеживать было еще рано. Еще немножко рано.
— Господи, какая такая биография? — почти со стоном сказала мать, но, заметив на себе строгий взгляд сына, испугалась и заспешила: — Впрочем, пожалуйста, только вы сами спрашивайте, потому что я не знаю, какие моменты мне вам осветить…
Но Устименко ничего не спросил.
И Богословский смолчал.
И Нечитайло опустил долу свое бульдогообразное лицо, чтобы не поторопиться и не задать наводящего вопроса.
Все они трое знали: задай такой вопрос — и пустяк выпрет на первое место, заслонит собой все остальное, исказит общую картину.
— Как мальчик рос, чем болел, какие с ним приключались неожиданности, — произнес Устименко. — И не торопитесь по возможности.
Переглядываясь, поправляя друг друга, путаясь в мелочах, они все втроем, мать, отец и Саша, пунктирчиком повели сына от дифтерита к скарлатине, от коклюша к кори, от кори к ангине — под вежливую зевоту Богословского.
Тут и встряла лошадь.
— Про Голубка-то помнишь? — спросил Саша Надежду Львовну.
Она посмотрела на сына вопросительно.
— Ну, жеребец Голубок, директора совхоза «Пролетарка» возил, — сказал Саша. — Помнишь, как он меня брякнул?
— Куда? — живо спросил Богословский.
— Копытом? — подавшись вперед, осведомился Устименко.
А Нечитайло даже ладони потер одна о другую, словно предстояло ему в стужу перед тарелкой горячих пельменей хлопнуть рюмку водки. И рот слегка приоткрыл от волнения.
Мать с сыном переглянулись, засмеялись. Отец смотрел на них строго.
— Мама от отца скрыла, — сказал Саша. — Ведь он у нас гроза, понимаете? Нам бы с Николаем тогда вовек в ночное не попасть, мы ее укланяли — маму. Меня жеребец довольно мощно тогда в живот ударил, я даже сознание потерял.
— В живот? — воскликнул Устименко.
— Вы точно помните? — вновь наклонился к Саше Богословский. — Вы не путаете?
— Покажите рукой, куда жеребец ударил? — спросил Устименко. — Поточнее!
— Сюда и ударил, — хмуро показал место опухоли Александр. — Точно, я-то помню! — Ему казалось, что вся его история напоминает ушиб Ивана Ильича из повести Толстого. У Ивана Ильича смертельная болезнь началась с ушиба. И Саше совершенно непонятно было, почему так весело оживились доктора.
— А в больнице Шилову вы об этом рассказывали?
— Зачем? Разве он спрашивает? Он ведь сам все всегда знает…
— Подождите, молодой человек, не обвиняйте с такой уж поспешностью, — почти резко оборвал Сашу Богословский. — Вы сами студент-биолог, критически настроенная личность, сами-то вы обязаны были помочь науке…
— Так ведь он же спешил, очень спешил, — извиняющимся тоном произнес младший Золотухин. — Он совсем уж на ходу был, даже своего помощника обругал, что здесь картина, «ясная ребенку»…
— Так вы бы помощнику, — не сдался Богословский. — Вы бы свое самолюбие в карман спрятали, мы, врачи, не боги, батенька мой, мы не обязаны эту вашу лошадиную причину заранее знать…
— Так что же у него? — сзади, стоя возле изножья кровати, с трудом спросил старший Золотухин. — Что?
- Предыдущая
- 77/195
- Следующая
