Превратности любви - Моруа Андре - Страница 33

• Предыдущая
• 33/48
• Следующая

Мы предполагали отправиться на день раньше четы Вилье, однако задержались и уехали все четверо в одном и том же поезде.

Утром Филипп встал рано; выйдя из купе, я застала его в коридоре за оживленной беседой с Соланж – она тоже была уже совсем одета. Я взглянула на них, и меня поразил их счастливый вид. Я подошла и сказала:

– Доброе утро, госпожа Вилье.

Соланж обернулась. У меня невольно мелькнул вопрос: «Неужели в ней есть какое-то сходство с Одилией?» Нет, сходства с Одилией не было; она была гораздо крупнее, в чертах ее лица не было ничего детского, ничего ангельского. Соланж казалась женщиной, которая померилась силами с жизнью и одолела ее. Когда она улыбнулась мне, ее улыбка меня на мгновенье покорила. Потом к нам подошел ее муж. Поезд катил между высокими горами; вдоль полотна бежал бурный поток. Пейзаж казался мне нереальным и грустным. Жак Вилье заговорил со мной на какие-то скучные темы: я знала (потому что таково было общее мнение), что он человек умный. Он не только удачно сделал карьеру в Марокко, но и вообще стал крупным дельцом. «Он занимается всем, чем угодно, – пояснил мне Филипп, – и фосфатами, и транспортом, и рудниками». Но я, сказать по правде, прислушивалась к разговору Филиппа с Соланж, который наполовину ускользал от меня из-за ритмичного стука колес. Я слышала (голос Соланж): «Так что же такое, по-вашему, обаяние?», (голос Филиппа): «…очень сложно… И лицо имеет значение, и фигура… Но главное – характер, наклонности…», (какое-то слово я не расслышала, потом голос Соланж): «А также вкус, воображение, склонность к приключениям… Не правда ли?»

– Вы правы, – сказал Филипп, – тут необходимо сочетание. Женщина должна быть способна и на серьезное и на ребячливое… И совершенно невыносимо…

Грохот колес опять заглушил конец фразы. Перед нами высились горы. Возле лесной хижины с широкой крышей, которая свисала наподобие пелерины, мелькнула поленница, сверкнув капельками смолы. Неужели всю неделю будет длиться эта мука? Жак Вилье закончил свой длинный рассказ словами:

– …Как изволите видеть, сделка отличная во всех отношениях.

Он засмеялся; по-видимому, он поделился со мной какой-то весьма остроумной комбинацией, но я восприняла только одно имя: «группа Годе».

– Действительно, отличная! – согласилась я, и мне стало ясно, что он считает меня дурочкой. Мне это было безразлично. Я уже начинала ненавидеть его.

Конец этого переезда вспоминается мне как какой-то бред. Коротенький поезд, пыхтя, полз вверх среди сверкающей белизны ландшафта, и порою все скрывалось под облаком пара, который несколько мгновений клубился над снегами. Дорога тянулась долгими таинственными изгибами, благодаря чему белые гребни гор, увенчанные елями, как бы вращались вокруг нас. Потом возле полотна внезапно разверзалась пропасть, и на дне ее видна была тонкая черная извилина, по которой мы недавно проехали. Соланж с детской радостью любовалась этим зрелищем и беспрестанно обращала внимание Филиппа на отдельные уголки пейзажа.

– Посмотрите, Марсена, как хороши эти подносы из веток, на которых елки сберегают снег… Как чувствуется крепость дерева – оно выносит такую тяжесть, не сгибаясь… А вот еще… Что за прелесть!.. Посмотрите вверх, на гостиницу, она сверкает на самой вершине, как бриллиант в белом ларце… А оттенки снега… Обратите внимание – ведь он никогда не бывает чисто-белым, он то голубоватый, то чуть розовый… Ах, Марсена, Марсена! Я просто" в восторге!

В этом не было ничего дурного, и даже, если рассудить беспристрастно, все это говорилось довольно мило, но меня она раздражала. Я удивлялась, как Филипп, который всегда говорит, что больше всего ценит естественность, может выносить эти лирические тирады. «Допустим, что все это ей очень нравится, – думала я, – но все же в тридцать три года (а пожалуй, и в тридцать пять… шея у нее в морщинках) нельзя выражать свой восторг как ребенок… Кроме того, все и без нее видят, что снег голубой, розовый… Зачем об этом говорить?» Мне казалось, что Жак Вилье того же мнения, что и я, потому что время от времени он подчеркивал восторги жены циничным и чуть усталым «н-да!». Когда он произносил это «н-да», он на миг становился мне симпатичным.

Отношения между супругами Вилье были мне непонятны. Они были чрезвычайно предупредительны друг к другу; Соланж держалась с ним непринужденно-нежно, звала его то Жако, то Жаку и даже ни с того ни с сего целовала его. А между тем достаточно было провести с ними несколько часов, чтобы стало ясно, что настоящей близости между ними нет, что Вилье не ревнив и заранее, с некой высокомерной покорностью, мирится с сумасбродными выходками жены. Ради чего он живет? Ради другой женщины? Ради своих рудников, пароходов и марокканских пастбищ? Я этого не понимала и недостаточно интересовалась им, чтобы ломать себе над этим голову. Я его презирала за то, что он так снисходителен. «Ему так же не хочется находиться здесь, как и мне, – думала я, – и будь он чуть потверже, ни он, ни я тут не оказались бы». Филипп купил швейцарскую газету и стал переводить курс ценных бумаг на французские франки; думая угодить Вилье, он завел с ним разговор об акциях. Вилье с небрежным видом игнорировал причудливые названия каких-то мексиканских или греческих фирм – подобно тому как знаменитый писатель усталым жестом отмахивается от почитателя, который некстати ссылается на его произведения. Повернувшись ко мне, он спросил, читала ли я «Кенигсмарк».[23] А маленький поезд все кружил среди мягких, белых очертаний гор.

Почему Санкт-Мориц остался в моей памяти как декорация для комедии Мюссе – веселой, нереальной и в то же время полной сосредоточенной меланхолии? Словно сейчас вижу, как мы ночью выходим из вокзала; ощущаю суровый и благотворный мороз, вижу на снегу яркие пятна света, сани, осликов в сбруях с красными, синими, желтыми помпонами и множеством колокольчиков. Потом чудесное, нежащее тепло гостиницы, в холле – англичане в смокингах и наша огромная теплая комната, где я была счастлива почувствовать себя наконец хоть на несколько минут наедине с мужем.

– Филипп, поцелуйте меня, надо освятить эту комнату… Ах, как мне хотелось бы поужинать тут же, только вдвоем… А придется переодеться, опять встретиться с этими людьми и говорить, говорить…

– Но ведь они очень милые…

– Очень милые… когда их не видишь перед собою.

– Как вы суровы! Разве вы не считаете, что в дороге Соланж была очаровательна?

– Послушайте, Филипп, вы в нее влюблены!

– Ничуть не бывало. Почему вы так думаете?

– Потому что, если бы вы не были влюблены, вы не вынесли бы ее и в течение десяти минут… В общем, о чем она говорила? Можете вы извлечь хоть одну мысль из всего, что она наболтала?

– Отчего же… У нее тонкое чувство природы. Она очень поэтично говорила о снеге, о елках… Вы не согласны?

– Да, иной раз она схватывает какой-то образ; но это доступно и мне, как и вообще всем женщинам, когда они дают себе волю… Это их естественная манера мыслить… Но между Соланж и мной большая разница: я слишком вас уважаю, чтобы выкладывать перед вами все, что мне взбредет в голову.

– Дорогая моя, – возразил он с мягкой иронией, – я никогда не сомневался ни в вашей способности придумывать всякие милые вещи, ни в скромности, которая не позволяет вам высказывать их вслух.

– Не смейтесь надо мной, мой друг… Я говорю серьезно… Если бы вы не были немного увлечены этой женщиной, вы заметили бы, что она непоследовательна, что она перескакивает с одного на другое… Разве я не права? Ответьте, положа руку на сердце. – Совсем не правы – ответил Филипп.

• Предыдущая
• 33/48
• Следующая