Ведьмин Лог - Вересень Мария - Страница 49
- Предыдущая
- 49/106
- Следующая
Мы с Ланой удивленно оглянулись, видя, что бабуля уже гордо восседает на телеге с поводьями в руках.
– У! – сказала Ланка.
– Сущая ведьма, – подтвердила я. Вставать совершенно не хотелось, а на лбу еще и зрела шишка.
В «Веселую ночку» мы явились так: сначала Митяй внес Васька и протопал мимо хозяина, не замечая его, прямо в комнаты боярина; следом нес самого боярина Серьга, а за Серьгою вошел Селуян с Илиодором на плече. Последней вошла Ланка, держа для разнообразия на руках кошку.
– А с вами еще мальчик был, – вспомнил хозяин «Веселой ночки», и, словно дожидаясь его слов, дверь скрипнула, и на пороге показался Сашко с прокопченным мальчиком на руках.
– Ваше? – лицемерно поинтересовался он.
Черт застонал и картинно свесил руку, заставив всех кухарок засуетиться и забегать.
Умывалась я без всякого желания, к тому же голова разболелась так, что, встреться мы сейчас с Подаренкой, я сдалась бы без боя – попросту не смогла бы прочесть ни одного заклинания. То ли от переживаний, то ли от ломоты во всем теле, но уснуть я никак не могла, а стало быть, и сестрице не давала, лежала бревном, тупо пялясь в потолок, и канючила:
– Не поймаем мы так Подаренку.
– Почему? – зевала во весь рот Лана.
– Потому что бестолково все как-то. Этак мы ее десять лет ловить будем.
– С чего б десять? – вяло возражала сестрица. – Она ж вон какая наглая, я думала, что за десять верст сбежала, а она рядом трется, словно ей тут медом намазано.
– Вот это тоже не понимаю, – нудила я, – неужто она всерьез думает Ведьмин Круг в одиночку одолеть?
– А чего ты хочешь от лягушки помойной? Мозгов-то нету! – хмыкнула сестра.
За стеной игриво взвизгнули и завозились. Я насторожилась:
– Чего это?
– Ну дак Илиодор твой очнулся, – улыбнулась невидимая в темноте сестра, – ему как раз нюхательные соли несли, когда я воду выплескивала. А у него этот… хватательный рефлекс гипертрофирован.
Я минуту помолчала, а потом вдруг сообразила, что уже сплю, и снились мне одни медведи, которые танцевали со мной в обнимку, самозабвенно рыча: «Бася».
Утром случился конфуз. Гаврила Спиридоныч, Серебрянский князь, кое-как успокоивший малгородцев и отправившийся себе потихоньку за Мытным, в надежде, что сумеет усмирить этого молодого буяна, если тот еще что-то учудит в его землях, – явился на постоялый двор. Он был румян и улыбчив, как весеннее утро, поскольку слухи ходили самые радужные. По этим слухам, боярин не только распустил войска, о чем, впрочем, Гаврила Спиридоныч знал еще вчера, но и примирился-таки с ведьмами, по крайней мере с самыми важными.
У Мытного болела голова, зелье, выдуманное когда-то Васьком и Афиногенычем, давало жуткий похмельный эффект, что во времена шальной юности разбойникам было на руку. И Адриану казалось теперь, что в голове поселился настойчивый и нудный дятел. Он плохо понимал гудящего и радующегося Гаврилу Спиридоныча, и на его бодрый вопрос, где поселились Рогнеда с Августой, Адриан честно ответил:
– На дне Шалуньи, – и сунул ему список подвергнутых утоплению малгородских ведьм, где Рогнеда и Августа значились как «ворона и мышь, умершие по естественным причинам».
Гаврила Спиридоныч загрустил, видя состояние Мытного и зная, как бессмысленно искать правду среди нагромождения сплетен. И решил, что разберется с этим попозже, хоть и сильно переживал за все, что творится в его землях. Серебрянск был вообще местом гиблым, и сколько ни тужился князь, так и не мог представить, что же замечательного нашли когда-то народы эльфов в холмах, заросших полынью, и серебристо-серых тополях. Конечно, с годами они поняли свою ошибку и убрались отсюда, но предки Гаврилы Спиридоныча оказались не так сообразительны. Позарившись на сказочные замки, они как-то упустили из виду, что крестьянствовать на этих тощих землях невозможно. Вот и жило теперь княжество одним-единственным доходом – широким златоградским трактом, в ужасе думая о тех днях, когда замирятся буйные западные соседи и купцы пойдут на юг по удобным широким рекам.
Гаврила Спиридоныч собрался было задержаться, перекусить, а там, глядишь, и Мытный придет в себя. Хозяин трактира уже любезно улыбнулся, ожидая, что вот сейчас дорогой гость решится, да тут со второго этажа, где заселились приезжие бояре, вдруг заорали басом:
– Етить твою…!!!
И безвестный героический мальчуган пролетел по лестнице вниз, сметая и кабатчика, и князя, ворвался на кухню, откуда тотчас понеслись истошные кухаркины визги. Ворвавшийся следом за мальцом народ оторопел, увидев, как парнишка жадно грызет вырванный из рук поварихи окорок, запивая его большими глотками дорогого златоградского вина из ведерного бочонка. Живот его раздувался на глазах, содержимое бочонка убывало, а малец, резво сгрызя окорок, начал хватать прямо со сковород горячие блины, из мисок – упревшую кашу горстями и вчерашние пирожки, которые давали работникам.
– Ты что творишь, стервец! – втиснулся бочком Селуян и хотел было ухватить черта за ухо, но тот обвел толпу осоловевшими глазами и, жалобно промямлив:
– Етить… – грузно осел на бок.
– Угорел постреленок, – посочувствовал ему кабатчик, прикидывая, на сколько тот успел так быстро нажрать.
Гаврила Спиридоныч, нерешительно погладив свой живот, высказал дельную мысль:
– Может, его к шептунье сводить, ишь как перепугался мальчонка.
О том, что это тот самый героический постреленок, что служит златоградцу, князю уже успели шепнуть. Правда, те же самые люди довели до сведения князя, что и сам златоградец – колдун, да и у Мытного черт на посылках, чему хозяин Серебрянска старался не верить, но сомнения все же одолевали, поскольку такие достались ему земли, где все может быть.
– Чего он? – высунула нос в двери Ланка.
Селуян и Серьга водворяли малолетнего скандалиста на место. Сам Илиодор, бледный, болезненно морщился, осторожно трогая шишку на виске, и тоже мало что понимал. Митруха хныкал жалостливо и ничего путного не говорил, пока не увидел гроссмейстершу и кошку, любопытно высовывавшую заспанную мордочку. Забился в руках, тащивших его, и, басом завопив: «Ланочка!» – кинулся к ней, как к мамке, изливать горе.
Дверь захлопнулась перед самым носом парней, и они недоуменно пожали плечами, а Пантерий забегал по Ланкиной комнате, вцепившись в свою кудлатую шевелюру, вопя на разные лады:
– Кошмар, ужас, ужас, все кончено! Жизнь потеряла смысл! – При этом он пытался заскочить на стену и пробежать по ней, но шмякался, ударялся боками и от этого хныкал еще больше.
Я жалась на всякий случай к ногам сестрицы, испытывая огромное желание взобраться ей на плечи для пущей безопасности. А Ланка в обнимку с подушкой изображала цаплю посреди комнаты, опасаясь, что возбужденный черт оттопчет ей бахилами голые ноги. На улице уж вовсю солнце светило, но, если б Пантерий не заорал, мы бы и дальше спали. У сестрицы были заплывшие спросонья глаза, да и я выглядела не лучше. Впервые в жизни узрела в зеркале такую заспанную кошку.
– Тебе чего, кошмар приснился? – поинтересовалась я наконец, а черт, словно этого и ждал, кинулся к Ланке и, начав трясти ее, закричал с надрывом:
– Ланка, я – человек!!! Ты понимаешь, человек я!!!
– Ух ты! – не поверила сестра, и черт, видя, что его не понимают, сделал трагическое лицо, пророкотав мне в ухо:
– Я человек навсегда, – и так вот, стоя на коленях, закатил глаза к небу, поинтересовался жалостливо: – За что мне это?
– В обморок падать будешь? – поинтересовалась на всякий случай Ланка.
Дверь мы ночью закрывали, поэтому в маленькую печурку никто полешков не подбрасывал. В комнате под утро сделалось прохладно, и замерзшие пальцы на ногах у сестрицы сразу стали красными, как у гуся лапки. Ей хотелось либо нырнуть обратно в теплую постель, либо уж забыть про сон и, выставив всех за дверь, заняться утренним туалетом, но никак не смотреть на коленопреклоненного черта. Кап-кап – упали на пол две соленые тяжелые капли, и я не поверила собственным глазам, перекинулась обратно в человека и, преисполнившись жалости к черту, обняла его за плечи:
- Предыдущая
- 49/106
- Следующая
